В глубине комнаты раздвигается бархатная портьера и вырисовывается фигура Петра Федоровича. Это молодой человек в элегантном костюме, воротничок подпирает подбородок, усы колечком, пробор, как у Бунина. Он подходит к Маше, целует ей руки, одну, потом другую и опускается против нее на козетку.

Петр Федорович. Я узнал, что ваш муж уехал на бега, и поспешил к вам. Дорогая моя (говорит козлиным голосом, как на провинциальных сценах говорят актеры, играющие первых любовников), он неглижирует вами, лошадей он любит больше, нежели вас. У него низменные вкусы, он вас не понимает. Он некрасив, неловок, груб. Вашу возвышенную, тонкую натуру он не в состоянии оценить.

Маша. Пьер, не говорите так о моем муже, умоляю вас. Это меня расстраивает.

Петр Федорович. Но вы же должны понять разницу между мной, мной и этим недостойным вас человеком. Мари, обожаемая, вы должны быть моей. (Подтягивает спереди брюки, опускается на колени так, что видны пыльные подошвы и ушки штиблет, и, обняв Машу за талию, пытается покрыть ее лицо поцелуями).

Картина вторая. Из-за портьеры появляюсь я — Машин муж. Беру Петра Федоровича за ногу и выбрасываю его в окно.

— Ах! — вскрикивает Маша и падает в обморок.

Так как всех трех действующих лиц Александр Иванович изображал сам, причем ярко и талантливо, то эта инсценировка была очень забавна и все мы хохотали.

— Вот, Маша, что ожидает твоего будущего Петра Федоровича, — в заключение говорит Александр Иванович.

Этот водевиль он неоднократно варьировал. Сам он и Маша оставались, а Петр Федорович становился то поэтом, то художником, то гвардейским офицером. Соответственно менялся и его монолог.

Другой водевиль был посвящен дяде Коке. Там действовали дядя Кока, мадам Жоржет и ее богатый покровитель, и он предназначался вообще для очень узкого круга слушателей.

Третьего января 1903 года у нас родилась дочь Лидия. Роды были довольно тяжелые. На третий день я чувствовала себя еще очень слабой, когда в мою комнату вошел Александр Иванович.

— Маша, здесь Миролюбов, он твой старый друг и просит разрешить ему только повидать и поздравить тебя.

— Только на несколько минут, — вмешалась дежурившая при мне акушерка.

Александра Ивановича позвали в редакцию, акушерка, не желая своим присутствием стеснять нас, тоже вышла. Виктор Сергеевич, придвинув свой стул ближе ко мне, наклонился и с таинственным видом сказал:

— Вот вы теперь настоящая женщина, у вас даже родился ребенок. Скажите мне откровенно, вопрос этот меня мучает. В Религиозно-философском обществе^{54} последние два месяца идут большие споры по докладу профессора богословия Тернавцева о непорочном зачатии. Скажите, как по-вашему, возможно ли, чтобы ребенок мог родиться только от близкого духовного общения супругов…

Я с детства была смешлива. Но здесь его необычайно серьезный вид, таинственный тон и вздорность вопроса до такой степени меня рассмешили, что я громко засмеялась. Смех неожиданно перешел в истерический хохот и слезы. Чем больше я старалась сдерживаться, тем сильнее становился истерический припадок. Случилось это со мною в первый раз в жизни, должно быть, вследствие большой слабости. Из соседней комнаты выбежала акушерка и, испуганная, бросилась звать Александра Ивановича.

— Что случилось, Маша, что с тобой случилось? — в тревоге спрашивал Александр Иванович. — Виктор Сергеевич, что с ней случилось?

Ответить я сразу не могла, потому что захлебывалась слезами и смехом. Виктор Сергеевич стоял совершенно растерянный, не зная, что сказать. Да и вид Александра Ивановича, бледного от гнева и тревоги, парализовал его речь. Наконец он произнес:

— Я ведь только спросил ее, только спросил…

— О чем, о чем же?

Виктор Сергеевич был в затруднении.

— Потом, потом, Саша… — наконец выговорила я и махнула ему рукой.

Акушерка, дав мне успокоительные лекарства, попросила немедленно оставить меня одну.

Через некоторое время, когда я окончательно успокоилась, Александр Иванович вошел ко мне и сказал:

— Ну мог ли я вообразить, что этот старый осел, у которого голова забита метафизическим туманом, доведет тебя до такого нервного состояния. Ведь не придумаешь, что человеку его возраста может прийти в голову такой вздор… А ведь это, Маша, не случайно. Год назад я писал Антону Павловичу, что религиозные наклонности Виктора Сергеевича тянут его к Религиозно-философскому обществу, но в этом обществе он находит одно мракобесие отцов церкви, истерическое кривляние Мережковского и ехидное смирение Розанова. И все это не дает ему того душевного спокойствия, которого он ищет.

В начале февраля в «Знании» вышел первый том рассказов Куприна.

В ответ на поздравительную телеграмму тети Веры Александр Иванович писал:

«Дорогая тетя Вера! В свет вышли два новых произведения: Ваша внучка Лидочка и моя книга^{55}. Последнее из них посылаю Вам вместе с приветом от лучшего.

     Ваш А. Куприн»

— Теперь, Маша, я могу, наконец, исполнить совет Антона Павловича и послать книжку моих рассказов Толстому. В январе прошлого года Чехов писал мне, что Лев Николаевич читал мою повесть «В цирке»^{56}. Повесть ему очень понравилась, и Чехов советовал мне послать Толстому мои прежние рассказы. Я этого не сделал. Послать Льву Николаевичу книжку «Миниатюры» я не мог, очень много в ней балласта, который произвел бы на него удручающее впечатление, да и по своей внешности, с этой нелепой женщиной на обложке, у нее был слишком глупый, легкомысленный вид.

Помолчав, Александр Иванович снова вернулся к волнующему его вопросу.

— Но этот том обязательно пошлю Толстому. Теперь своих рассказов я не стыжусь. К счастью, «Миниатюры» очень быстро разошлись в железнодорожных киосках. И теперь эта книжка, слава богу, никому не может попасться на глаза.

Несмотря на то, что Александр Иванович ожидал рождения сына, а на свет появилась дочь, он был счастлив и доволен.

— Девочки добрее и ласковее мальчиков, — говорил он. — Я не раз наблюдал, с какой материнской заботливостью старшие сестры относятся к малышам в больших семьях.

«Это необыкновенный ребенок. Он уже все понимает. А какой он красивый!» — говорят все любящие родители и вытаскивают своего ребенка напоказ гостям, которые в высокой степени равнодушно созерцают бессмысленно таращившего глаза младенца, но с фальшивой улыбкой восклицают: «Да, да, замечательный ребенок». Мы, Маша, так делать не будем. Мы никому нашу Лидочку не будем показывать, хотя, — засмеялся Куприн, — наша Лидочка необыкновенный ребенок, не то что все дети. Но говорить об этом мы будем только друг с другом. Ты знаешь, конечно, я совсем не суеверен. Но… я боюсь недоброжелательного, дурного взгляда. «Ребенка недолго и сглазить», — предупреждала мамаша.

Признаться, я не люблю имя Лидия. Мелкие провинциальные актрисы часто присоединяют его к своим неправдоподобным псевдонимам. И потом, мой ранний рассказ «Лидочка»^{57} я не считаю удачным. Если со временем придется его переиздавать, я, конечно, изменю заглавие. Мне бы больше хотелось назвать нашу дочь Марией. В отличие от тебя она была бы Машура. Но ничего не поделать. Раз ты уже обещала Александре Аркадьевне назвать свою дочь Лидией в память своей умершей сестры — обещание надо исполнить.

Вскоре дома у нас состоялись крестины. Крестной матерью была Ольга Францевна Мамина. Крестил, конечно, Григорий Спиридонович Петров. Когда внесли купель, то мы с Ольгой Францевной, наполняя ее водой, внимательно следили за плавающим в ней градусником. Смущенный таким кощунственным отношением к обряду, пожилой псаломщик отошел и молча сел у стенки, а Григорий Спиридонович начал любоваться видом из окна на Разъезжую улицу. Он обернулся и приступил к своим пастырским обязанностям лишь после того, как я сказала: