А та, не долго думая, примчалась в госпиталь, да с обоими детьми.

Кошмар!

Такой концерт, такую свистопляску мне устроила, что утром я заявил: ухожу добровольно на фронт.

Она, конечно, в слезы.

На следующий день — баба есть баба — она выспрашивала в госпитале у санитарок, ну, те ей опять наговорили всякого — разумеется, все было чистое вранье, — концерт продолжался всю ночь, и лишь после этого жена уехала.

На вокзале она подучила детей, и те, воздев руки, умоляли: «Папоцка, миенький, не блосай нас и лодненькую мамоцку».

Неделю я ходил как одурелый.

Господа! Я ничего не боялся — ни в Сербии, ни в Албании. В России был больше года. В Италии девятнадцать месяцев. В Румынии два с половиной. Неприятель мог устраивать шабаш, из пушек в нас стрелять, метать камни из пращи, швырять ручные гранаты, газом нас душить, из огнеметов жарить — на фельдфебеля Барцаса всегда можно было положиться.

Я не дрогну!

А женщин боюсь — и ничего, господа, не могу с собой поделать!

Это существа, слепленные, так сказать, из другого теста.

Вообще‑то, если посмотреть, то наш госпиталь был теплым местечком.

Пан капитан человек хороший, доктора вежливые, еда сытная.

С ранеными никаких хлопот.

Они читали книжки, резались в карты, сидели в саду, выглядывали из окон и дважды в неделю давали кукольные представления.

Иногда после девяти посылали кого‑нибудь за пивом — если в это время его можно было еще достать, что поделаешь, на это приходилось закрывать глаза.

Все было тихо-мирно, все были довольны.

Рай, одним словом…

Если бы не эти бабы.

Я был начальником канцелярии, где принимали на службу девушек.

Прибывали транспорты, нужен был персонал — поварихи, санитарки, в аптеку — мыть пузырьки и тому подобное.

По предписанию высокочтимого министерства каждая из них должна иметь рабочую книжку, выписку из домовой книги и подтверждение о примерном поведении.

Все это у них было, само собой.

Смотреть, как они робеют, зайдя в канцелярию, — одно удовольствие.

Руки сложат, как монашки, краснеют, глаза потупят, словно не умеют и до пяти считать.

Фамилию приходится спрашивать раза по три — ни одна не может произнести свое почтенное имя четко и громко.

А разодеты!

На голове шляпка, на шее бархотка, в волосах бриллиантовая шпилька, обуты в желтые сапожки на высоких каблуках, на кофточке мережки и всякие излишества.

Просто диву даешься, как такие аристократки могут быть кухарками и прислугами.

Господа! Нарядиться — для женщины самое главное.

На одежде помпончики, бахрома, побрякушки, рукава кружевные, на груди болтается какой‑нибудь пустячок, глянешь на все это — жутко станет.

Глаза на лоб лезут.

У меня на все были приготовлены формуляры. Имелась там рубрика: «Пол». Так одна в ней написала: «Блондинка».

Я показал этот формуляр пану капитану и спросил, стоит ли его посылать командованию дивизии, пану фельдмаршалу.

Капитан отвернулся, упал на подоконник и хохотал так, что чуть не вывалился… Этого формуляра я уже больше не видел.

А спустя неделю вы бы их, братцы, не узнали.

Словно осы мечутся в нижних юбках с вениками и тряпками, полощут их в воде, хлопают дверями, грохочут деревянными подошвами — нарочно громко топают, — по крайней мере когда проходят мимо моей канцелярии.

В коридорах от подвала до чердака целый божий день слышны их визгливые голоса:

Я был вынужден ежедневно ходить в ортопедию, чтобы ефрейтор Кутилек электризовал мне голову. Нервным я стал от этих баб.

Господа! Слов, которые они употребляли, не придумает ни один ученый, думай он хоть сто лет.

После скандала с Паржичковой прозвали меня «ухажер покарябанный».

Это я‑то покарябанный?

Да если я намажу нос цинковой мазью и припудрю его — никто ничего и не заметит!

Покарябанный!

Попадись мне только языкастая девка, которая это выдумала)…

… Приезжает взводный Жежулка из отпуска — вызвали его телеграммой, — отпирает комнату, и… вот те на!

В его комнате‑как это вам понравится? — сидит Карла и шьет себе из казенной простыни рубашку. Увидела Жежулку, сунула ее под матрац… Жежулка выбежал… и допустил промах — не запер дверь.

Когда он вернулся с писарем — ни Карлы, ни рубашки.

По приказанию господина капитана мы перевернули весь госпиталь вверх ногами.

Рубашка словно сквозь землю провалилась.

Так никто и не смог Карлу ни в чем уличить.

Была тут, разумеется, маленькая загвоздка. У этого взводного Жежулки что‑то с нею было, потом они разошлись, и ему очень хотелось, чтобы Карлу уволили…

Так бабы говорили.

Не знаю, сколько в том правды, потому что правды от баб все одно не добьешься.

И знаете, что она сказала на следующий день? Что все мы дураки набитые.

Пан капитан опять вел расследование.

Она все отрицала, обвиняла Жежулку…

Чем все кончилось?

Жежулка неделю отсидел под арестом, а затем его срочно откомандировали. Он не хотел ехать, клялся, что отомстит Карле.

Господа! Язык женский страшней артиллерийского орудия!

Пан лейтенант увлекался рыбками.

Боже, какой он был любитель рыбок!

У него стояло много разных банок, в воде плавала зеленая трава, ползали улитки, гонялись друг за другом удивительные рыбки, каких в наших речках не увидишь. Из Бразилии, Индии, Кохинхины и из других мест привозят эту зоологию. Я видел рыбок с глазами навыкате, как у нашего майора из тридцать первого полка на фронте — мы называли его Буркалы; рыбок с ушами, с павлиньим хвостом, а у одной самочки во рту был мешок, только не для хлеба, а для мальков. Захочется ей, она их переловит и опять плавает, как ни в чем не бывало.

Приятное развлечение!

Однажды пан лейтенант говорит:

— Тереза, снимите с полки вон ту стеклянную посудину.

Взяла она стремянку, полезла наверх.

Сперва упала посудина.

Потом Тереза, а за ней лестница.

Сидит она на полу и смеется.

Вообще‑то, господа, мораванки — отчаянные бабы.

В тот же самый вечер застукал я ее в беседке с одним раненым из девятой палаты.

На восемь недель запретили ей выходить из госпиталя.

Теперь послушайте, как она отомстила.

Пятеро чинов подверглись дисциплинарному дознанию за то, мол, что по два раза получали питание, брали муку, яички, домашний хлеб, масло, и все бесплатно, что до полуночи играли с больными в карты, а раненые за зиму сожгли триста восемьдесят восемь пар деревянных башмаков, чтобы согреваться, пока не было угля. Тереза рассказала, кто рубил и кто жег исповедальню пана фельдкурата — ящик с великолепной резьбой по дереву, о том, что кладовщик меняет сапоги, которые прошагали по всей Европе, на отличные шведки. Одним словом, началась заваруха.

Пан капитан учинил грандиозный разнос. Семерых арестовал, остальных перевели, материал на них был послан в отдел личного состава.

Тереза ходила гоголем!

Господа! Баба — коварный враг!

Госпиталь расширялся. К замку добавили школьные здания, не хватало мужского обслуживающего персонала, охраны, все были на фронте, а то, что осталось, — мужички завалящие, калеки бракованные и перебракованные. Но и ради них наезжали летучие комиссии.

Было от чего прийти в отчаяние. Женщин стало больше, чем мужчин.

Бедный пан капитан…

В воскресенье вольноопределяющийся пан Надемлейнский наказал Терезу самолично, без пана капитана, а уже в понедельник его арестовали.

Вот еще про это вам расскажу… и хватит!

Возле замка был сад. За ним раскинулся луг, на котором стояла вышка для пожарных учений.

В воскресенье во второй половине дня стала собираться гроза. С запада надвигались тучи.