Вытащив все ящики, я обнаружил на дне секретера тайное отделение. Пришлось долго повозиться, прежде чем я нашарил железную защелку, вделанную в полую ножку. Отодвинул ее и открыл тайник.
Там было много бумаг.
Австрийский паспорт на имя баронессы Ретгель. Сообщение венского полицейского комиссариата, адресованное некой даме, проживающей в Цюрихе, что высокородная фрау баронесса Мария-Евгения Ретгель — особа, достойная доверия. Испещренный поправками черновик статьи о революционной деятельности чешской эмиграции.
Я разложил на столе листочки тончайшей шелковистой бумаги, на которой микроскопическим почерком были сделаны записи об умонастроениях и положении в стране, наметки плана организации заграничной информационной службы, сведения с фронтов — все это в стихах с запоминающимися рифмами, чтобы легче выучить наизусть.
В ворохе визитных карточек, гостиничных счетов, железнодорожных билетов я нашел черновик письма, адресованного мне, но так и не дошедшего до меня.
«Мой мальчик! Я ехала из Швейцарии двое суток в нетопленом вагоне, сильно занемогла и не знаю поэтому, удастся ли мне еще увидеть тебя. Не сердись на свою старую тетю, что и от тебя она утаила, каким делом была занята и чему отдавала все свои силы. Кроме тебя, у меня в целом мире никого нет, а для старой незамужней женщины, чья жизнь мало что значит, более благородной и прекрасной деятельности не придумаешь.
Денег, дорогой мальчик, я тебе не завещаю. Пенсию, которую я получала от австрийского правительства за свою якобы верную службу, я отдавала в распоряжение нашего пражского доверенного лица. Ездила же на свои деньги. То немногое, что осталось: акции, лотерейные билеты и сберегательную книжку, я послала особе, которая занимается сбором средств для нашего революционного дела.
Счета, квитанции ты найдешь в запечатанном пакете под декой пианино. Но открыть его ты можешь, если наша борьба закончится успешно. В противном случае долг чести обязывает тебя сжечь пакет нераспечатанным.
Мой милый племянник! Сохрани в своем сердце, рядом с матерью, добрую память о тете, которая тебя искренне любила и для которой ты был гордостью и надеждой. Мне трудно держать перо, поэтому я с тобой прощаюсь. Будь здоров и служи по мере сил своему народу, твори добро всюду, где только сможешь.
Прижимаю тебя к сердцу и целую.
Твоя тетя Лала»
Спустя час пришла ко мне жижковская деваха Фидла, роскошная блондинка, веселая и болтливая, как сорока.
Она взгромоздилась на стол, села на тетины фотографии, положила ногу на ногу и подперла кулаком подбородок.
Я был рад, что мне есть кому рассказать о тете Лале и о своем поразительном открытии.
Однако она долго не вытерпела.
— Миленький, золотой мой, драгоценный — что ты все о своей старухе! Я сейчас смотрела кино, вот где красотища! Прямо чуть не разревелась. А один парень там ужас до чего на тебя похожий. Ну поди ко мне, дай губки!
Я поцеловал ее и стал дальше рассказывать про тетю: о своей безумной затее вылечить ее от австрофильства, приведя во вршовицкую казарму.
Фидла вдруг плюхнулась на кровать и зевнула.
— Знаю — я уже тебе надоела.
— Что ты болтаешь!
— А то, что ты меня больше не любишь.
— Да люблю, люблю…
— Сперва ты меня обними покрепче, а потом доскажешь про эту свою тетку — да, миленький? Мать родная, ну и блох у тебя тут! — Она соскочила, подняла юбку и принялась чесать голые икры.
— Фидла, уйди.
— Ах, так? А вчера я была хороша для тебя и позавчера тоже?
Фидла схватила тетин гребень и стала причесываться у зеркала.
Она насмехалась надо мной, лгала, рассказывала о каких‑то изменах, расчетливо нанося мне болезненные раны.
Я сидел в кресле‑качалке и курил сигарету.
— Уж какая я есть, такая и есть. А на твое место десяток парней найдется, милочек!
Я бросил в нее мраморной пепельницей. Пепельница угодила в тетино зеркало. Фидла показала мне язык.
— Я тебе этого не прощу! — крикнула она и хлопнула дверью.
«Семь бед, один ответ», — подумал я, глядя на усыпавшие пол осколки, сломанную свечу и покоробленную фанеру тетиного зеркала.
Офицерская жизнь мне опротивела.
Я перестал ходить в трактиры, кофейные, бары и прочие злачные заведения.
Сказал своим приятелям, чтобы они нашли другую квартиру для попоек.
Привел в порядок тетины книги, гравюры, рисунки из времен Французской революции и составил опись унаследованного имущества.
Фотограф увеличил портрет тети Палы, и я повесил его над кроватью.
Я начал изучать бухгалтерское дело.
Уеду в провинцию, поступлю на службу в ссудную кассу.
Женюсь.
Найду себе в провинции девушку, здоровую, из порядочной семьи.
Она должна быть рассудительной, спокойной, работящей женщиной, образцовой хозяйкой, уметь приготовить черный кофе и кнедлики, поджаренные с яйцами на масле.
И должна любить тетю Лалу.
Детей у меня будет не менее, как полдюжины. А еще я приобрету собачку, лучше всего фокстерьера.
Чтобы жизнь имела хоть какой‑то смысл.
О тех, в ком таятся силы земли
Досыта насмотревшись на весь этот военный спектакль, я окончательно прозрел и стал размышлять о могуществе земли.
Вижу эту картину, точно во сне.
… Вот колонна останавливается под скалистым холмом, на площадке, усеянной валунами, и, укрывшись здесь от ветра, люди стаскивают с лошадей, мулов, ослов тяжелый груз, освобождают ремни, снимают со спин животных жаркие попоны, от которых валит пар.
Лошади с еще мокрыми от пота холками и боками, немного постояв в задумчивости, зябко встряхиваются, подгибают передние ноги, валятся на сторону, ложатся на бок, вытягивают шею и глубоко, с облегчением вздыхают.
Некоторые переваливаются с боку на бок, как резвящиеся в траве собачонки, трут о землю зудящую хребтину, вертятся, поджимают ноги, блаженно прикрывают глаза.
А люди? Сложив ровными штабелями седла и тюки с грузом, они немного постоят, сдвинут шапки на затылок, подстелют тулупы да войлочные попоны, опустятся на колени, потом валятся на сторону, ложатся на бок, вытягиваются и глубоко-глубоко вздыхают.
Многие погонщики и солдаты переваливаются с боку на бок, как резвящиеся в траве собачонки, трутся спиной о землю, поджимают ноги и блаженно прикрывают глаза.
И вот уже по уступам горного склона разбросано бесчисленное множество конских крупов, бесчисленное множество грязных, поблескивающих подковами копыт и такое же множество человеческих ног в горных ботинках, подошвы которых поблескивают гвоздями и подковками.
Кто видел эту отдыхающую колонну, обессиленную изнурительным переходом, невольно замечал, что нет среди всех этих существ, состоящих из костей, сухожилий и до боли уставших мускулов, ни единого исключения. Здесь не увидишь превосходства тех, кто, как утверждают, сотворен по образу и подобию божию, над жалкими тварями, над бессловесной скотиной.
Вот разносят сено и кукурузу!
Лошади, которым еще не досталось корму, нетерпеливо переступают с ноги на ногу, вертятся, бьют о землю копытами, косят глазом.
Если бы не привязь, они бросились бы за погонщиками, разносящими фураж, вырвали бы из рук сено, потоптали бы их копытами…
Но — слава богу — хватило всем!
Лошади жадно жуют, двигают челюстями, перемалывая твердую кукурузу, роняют слюну, хрупают сено, отталкивают друг дружку головами, а некоторые, так и не поднявшись с земли, едят лежа.
Вот кашевары раздают обед!
Погонщики толпятся у котлов с мясом, нетерпеливо переступают с ноги на ногу, суетятся, таращат глаза, торопятся подбежать первыми, толкаются, спорят: кто подошел раньше, кто позже, и если бы не караульные, они вырвали бы из рук кашеваров котлы, подрались бы, потоптали друг друга.
Получив свое, каждый спешит выбежать из толпы, словно курица, нашедшая корку хлеба и отыскивающая уединенное местечко. Потом усаживаются между мешками и ящиками в палатках, в скрытых от постороннего взгляда закутках. Едят жадно, двигают челюстями, перемалывая жилистое мясо, разламывают черствый хлеб, дробят его зубами, чавкают, роняют слюну, удовлетворенно вздыхают, а некоторые даже не присаживаются, так и едят лежа.
