Оттого и был он не в себе.

Взял Чурила ружье, хотя отродясь в руках его не держал.

Но приказ‑дело известное — есть приказ.

Русские толкают тележку. Шибко вышагивают. Чурила со своей одышкой не поспевает за ними, кричит:

— Тише, тише, москали-братки…

Они оглядываются, смеются и на своем языке отвечают, вроде как: «Гей-ух!».

Не знаю народа сильнее, чем русские. Что ни парень — косая сажень в плечах, горы могут своротить. Дело известное, у них там жратва не то что наша. Русские на кобыльем молоке вскормлены.

А и то: плюнет москаль — земля дрожит.

Зато Вейлупек был сморчок-сморчком, да еще бестолочь.

Любой вам подтвердит, что среди москалей встречаются ого-го какие ловкие ребята.

Был я прежде сторожем на кузнице, где работал один такой, и‑дело известное — звали его Иваном.

Вот это, братцы, мастер!

Коня подковывал один, без помощника. И так это у него ловко выходит — залюбуешься!

У меня свой домишко, вожу на коняге овощи в Бероун — и кое-что в этом деле я смыслю.

Вывернет Иван лошадиную ногу — приемы он, что ли, знал особые — опустится на корточки, так что копыто у него промеж колен, как колодка у сапожника, и давай обстругивать это копыто, потом стрелку, подковы ладит… Раз-два, и готово!

А ведь, бывало, парни до того с конем умаются, охрипнут, кричавши: «Эй… Эгей… Тпррру… Да стой ты, кляча проклятая!».

И лошадь‑то — старый одер, а пятерых расшвыряет, ни в какую не дается. Все взмокнут, никак подкову не закрепить.

Когда с конем нет сладу, всякий раз зовут Ивана.

Отгонит он всех в сторонку, даст животному отдышаться, глянет зачем‑то ему на уши, потреплет по загривку. И вдруг — хвать коня за ногу, подвернет — и тот уже стоит, словно ягненок, всем на удивленье.

Этот человек был придворным кузнецом у какого‑то татарского… по-нашему сказать — Прохазки… Там и присноровился. Да и как же иначе, черт возьми, — ведь турецкий паша чуть что не так — враз велит голову рубить напрочь!

Да! Отправился, значит, Чурила с москалями за песком.

Идет и радуется, что конвоир не обязан отдавать честь и не надо ему высматривать, где какой офицер, не к чему командовать: «Хаптак!» [103] — на это он неспособен, по-немецки не умеет, тем более еще кричать.

Побаивался только, дело известное, чем все это кончится.

В Литомержицах, скажу я вам, братцы, служба была — врагу не пожелаешь. Корпусной штаб — здание, что твой замок, из окон пялятся через очки начальники, шум, крики — и все по-немецки.

Боится Вейлупек, не сбежал бы у него какой русак.

И для порядку, чтобы страх свой не выдать, покрикивает:

— Короче шаг… лонгзом [104]… москали!

Они оглядываются, смеются и отвечают по-своему: «Гей-ух!».

Когда дорога сворачивала, он указывал, куда идти, да они и сами знали не хуже его, не впервой их гоняли к Лабе за песком.

Тихо-мирно добрались до места, Чурила глубоко вздохнул, поправил на плече винтовку, расстегнул мундир — жарко было.

Вот я и говорю: что за бурду нам варят, хоть бы перец стручковый вычистили, ведь так целиком и швыряют, иной раз такая чертовщина плавает в ихнем хлёбове — чисто трава морская.

Лаба в том месте, братцы, широченная. Плывут по ней плоты да пароходы, и конца-края ей нету.

Благополучно дошли они до песчаного карьера.

Там были деревья, холодок.

Уселся Чурила у овражка, стал думать про жену да про ребенка, который у него помер, и, главное, — чтобы уж кончилась эта война.

Сидит Чурила, в животе у него урчит, с утра ничего не ел, только чайку и попил из общего котла, на языке вкус какой‑то противный.

Глядит на москалей: скорее бы уж кончали, скорее бы назад, завалиться бы на свою койку.

Во рту — чует‑точно колесная мазь. Около воды стало ему холодно, трясет всего, а в висках: бум, бум, бум!

И вдруг в кишках закрутило…

Рвать его стало‑дело известное, — все внутренности выворачивает.

Одну воду пил — а это, братики мои, хужей всего.

Видать, выпил он тифозной воды. Тут бы в самый раз рому. По литру в день. Или бы молочка от бешеной коровки. А все, верно, оттого, что съел он на ужин подлую тварь — селедку и потом напился воды. После этой рыбы положено пропустить кружечку хорошо выдержанного пива. Лучше всего старое будейовицкое или же великопоповицкое. И ничего тебе не сделается. А воды напьешься — и враз в животе революция!

Потом Чурила рассказывал мне: «Я уж думал, Вена, пришел мой последний час».

Лежит он и не шелохнется.

Только и думает: «Мать пресвятая богородица, хоть бы до койки добраться! Буфетчица заварит чаю, накрошу в него хлебца, завернусь потеплей, и так‑то славно мне будет!»

А русские знай накладывают песок и‑дело известное — не больно спешат.

Наложили доверху, четверо парней ухватились за дышло, остальные за борта: «Гей-ух!» — и тележка на дороге.

Стоят — ждут.

Ждут, значит, смотрят, где ваха [105], Чурила то есть. А его не видать.

Отправились двое будить Вейпупека.

— Пан комендант, пан… Гей-ух!

Тот лежит — ни с места, только глаза грустно так приоткрыл и закрыл снова.

Что тут станешь делать?

Посовещались они, самый старший, плечистый такой русский фельдфебель, и предлагает: пошлем, мол, в город за санитарной машиной.

Да только никто идти не соглашается — схватят ведь и сразу в каталажку. Дело известное, пленный без стражи шагу шагнуть не смеет.

Остальные шумят: пора, мол, ехать, скоро полдень, есть охота, коли, мол, все пойдем, скопом, да с тележкой, так и не заарестуют. А встретим какого начальника — расскажем, где оставили своего ваху. Чурилу то есть.

Но русский фельдфебель без стражи идти не захотел.

Подняли тогда москали Чурилу и — гей-ух! — взвалили его русскому фельдфебелю на спину.

Двинулись.

Впереди этот фельдфебель с Вейлупеком на спине. Чурила держится за его шею, русак подсунул руки ему под зад — и порядок!

За ними тарахтела груженная с верхом тележка.

Дальше шел один татарин и осторожно нес Вейлупексву винтовку. Легче бы перебросить ее через плечо — да нельзя, пленным не положено.

А ведь возможно даже, что это была как раз его, русская винтовка.

Кто знает?

Подошли к городу.

Сколько тут мальчишек сбежалось с кирпичных заводов, сколько школяров, девчат да солдат, женщин и штатских!

Пацанье подняло галдеж. Разозлился москаль-фельдфебель, скинул Чурилу со спины, — гей-ух! — забросил его на тележку с песком и давай разгонять сорванцов.

На Литомержицкую площадь прибыли точнехонько, когда отзванивало полдень.

Народу полно — смена караула. Из казарм, из канцелярий высыпали офицеры и все высокие чины.

А тут и москали показались.

Толпа за ними валом валит, такого скопища людей в городишке еще не видывали.

Очнулся Чурила, протер глаза, подивился — и снова лег.

Какой‑то лейтенант послал за солдатами.

Что потом было этому Вейлупеку?

А ничего.

В больницу его положили.

Кадет говорил, будто полковник смеялся, когда ему все рассказали.

И вышла Чуриле одна только выгода.

В Македонии пестрая смесь народностей, придерживающихся трех различных вероисповеданий.

Когда в феврале 1916 года я добрался до Призрена, его площади и извилистые улочки были забиты войсками. Наряду с множеством местных наречий, здесь звучали все языки габсбургской монархии.

Взяли город болгары, и теперь по улицам проходил их полковой оркестр.