Но четкого воинского шага ты не услышишь — на музыкантах мягкие опанки.

Наши торговали всем, что у них было. За добротно подкованные, тяжело громыхающие ботинки болгарин отдаст все свои сбережения.

В пестрой гудящей толпе, в смешении языков, в массе людей, растекшейся по улочкам, по обе стороны которых тянутся увешанные флажками ярмарочные лавчонки, медленно движется то зеленый форменный мундир, то плоский блин австрийской фуражки, то каска немецкого пехотинца, то монокль и шрам прусского офицера.

Торгаш на торгаше!

Перевернутые доски — и на них грудки тонко нарезанного македонского табака.

Караваны лошаков.

Вареные и невареные яйца, секср за штуку, яблонецкий товар, орехи, конфеты, изюм, лимоны.

Цепочки, ремни, опанки, турецкие шали, войлочные штаны и кацавейки, носовые платки с изображением битвы под Плевно. Кнопки, ржавые пряжки, броши, украшенные полумесяцем табакерки, албанские складные ножи с роговыми черенками; по земле разостланы невыделанные шкуры, волчий мех, сбруя.

И на почетном месте — бутылки с ромом.

В городе есть и мастерские, седельные и ткацкие. У реки, над которой повисли старинные турецкие мосты, протянулась улица кузнецов, их мехи протяжно ревут. Сами кузнецы, черные, покрытые потом парни, закончив работу, отбрасывают в сторону молоты и крутят цигарки.

Уличные кухари сидят прямо на мостовой, перед ними котелки с раскаленным древесным углем. Они жарят на вертеле продолговатые куски мяса, переворачивают его крючками, кричат, ругаются и плюются.

Пекари в низеньких хибарках мечут на прилавки, выходящие прямо на улицу, еще теплые хлебы, и солдаты с аппетитом откусывают от каравая, кляня хрустящий на зубах песок и бранясь, что им недодали сдачи — несколько металлических кружочков с турецкими каракулями, латунных, покоробленных, дырявых — словом, ни к черту не годных.

В лавчонках на ковриках сидят ювелиры, постукивают по серебряным пластинкам и проволочкам, искусно скручивая их в спирали, кружки, зигзагообразные палочки и шарики. В серебряные браслеты филигранной работы они вставляют позолоченные турецкие монетки, в скрученные из проволочки кольца — грубые камни. Если войдешь, они раскроют обитый железом сундук и покажут тебе старинные изделия: металлические перстни работы народных мастеров, древние богатырские щиты, серебряные крышки от горшков с изречениями из Корана, тканное золотом церковное облачение, халаты, выложенные жемчугом пистолеты и ханджары с костяными рукоятками.

Парикмахеры в цирюльнях с клочьями витиевато расписанных обоев по стенам, с единственным подслеповатым зеркалом и олеографией султана, без устали стригут грубую щетину болгарских крестьян, каштановые волосы бледнолицых австрияков-ополченцев, бычьи шеи плечистых баварцев в чистых серых мундирах. Их подмастерья в фесках, с постоянно висящей под носом каплей и грязными руками, не успевают намыливать бугристые физиономии, пена так и брызжет во все стороны.

Возле мечети женщины продают свои рукоделия.

Площадь, мощенная белым булыжником, напоминающим человеческие черепа, вся в лужах навозной жижи, озарена слепящим солнцем.

У грязных стен мечети, по закуткам у домов сидят старухи с албанских гор.

На стенах развешаны толстые шерстяные чулки с красными пятками — за крону ггара, газовые шали, развевающиеся на ветру, точно веселые флаги, тяжелые куртки и плащи, шитые зеленым и красным бархатом, и самые тонкие изделия — розовые тюлевые косыночки с вышитым в уголке цветком.

Женщины в роговых очках вяжут шерстяные носки и рукавицы, и речь их не прерывается ни на секунду.

Здесь ты встретишь глазеющего по сторонам пехотинца с широкими скулами, характерными для жителей Чешско-Моравской возвышенности близ Скутчи, Камениц и Полички, услышишь пражский жаргон и венский диалект, болгарскую брань, арнаутское пришепетыванье, венгерскую скороговорку, мягкую словенскую, напевную сербскую или шипящую польскую речь.

Солдаты покупают для своих возлюбленных косынки с золотой розочкой.

А венским и будапештским дамам наверняка придутся по вкусу короткие восточные жакеты в талию, которые будут потом красоваться на стенах их салонов под сербской винтовкой, жестяной флягой и скрещенными саблями.

По кривым улочкам с домами, похожими на осиные гнезда, поставленными где и как попало, катятся арбы, в которых сидят турки-помещики с угреватыми носами.

Спешат куда‑то красивые рослые албанцы, бронзовые удальцы с вкрадчивыми, кошачьими движениями. Они насмешливо проносят над толпой свои орлиные носы и вскидывают головы, точно хотят заклевать всю эту снующую вокруг мелюзгу.

Не зря остановился австрийский ополченец, изнуренный десятилетиями труда в сапожной мастерской или у ткацкого станка, опустив и без того сутулые плечи, смотрит вслед этим молодцам, словно бы явившимся из самого рая.

Да, мало тут забривали в солдаты!

Они не знают, что такое военная служба, эти парни, стройные, как горные ели, красивые и беззаботные, как херувимы!

Они вне мира со всеми его эпохальными событиями.

На улицах много горцев, все — с оружием.

Поражаешься, откуда берут они огнестрельные припасы для своих старинных ружей, заряжаемых через дуло, и для наиновейших австрийских, турецких, сербских, русских, итальянских винтовок. Где они добывают столько патронов, латунные головки которых выглядывают из их кожаных поясов?

Вот важно выступают бояре, предводители отрядов, чисто одетые, их лица точно исцарапаны тернием, а за шелковыми кушаками поблескивают серебряные рукояти пистолетов.

За боярами тянется длинная вереница чираджиев — погонщиков вьючного скота; они погоняют своих лошаков, тяжело нагруженных, безропотно перебирающих ногами: «Айда, айдь, айдь, айдь!».

Смотрю я на бояр, на чираджиев, и на память приходит легенда о трех волхвах, которые привезли младенцу Иисусу золото, миро и кадило.

Право, чираджии, смуглые погонщики‑точно сошли с гравюр, изображающих библейскую древность. Эти бродяги одеты в жалкое тряпье; развеваясь, оно обнажает их загорелые груди, ноги и зады в струпьях. Они ко всему равнодушны, их мозолистые ступни не ощущают острых граней щебня, которым засыпали эту дорогу австрийские трудовые колонны.

Опираясь о пастушьи посохи, со слипшимися, ниспадающими до плеч волосами, они ведут своих осликов в Призрен, как их евангельские предки — в Вифлеем.

Так выглядели пустынники, которые живы были единым духом святым, питаясь кореньями и утоляя жажду росой. Их лица настолько зарастали бородами, что до рта не добраться, не протолкнуть ни крохи еды, дабы насытить грешное чрево, ни капли воды, дабы освежить изнуренное тело, с радостной готовностью отдающее себя на съедение блохам и вшам.

Чираджии нигде не останавливаются, ни с кем не здороваются, ничему не удивляются.

Их безразличие ко всему воистину достойно удивления!

Война согнала их с гор, где они пасли хозяйские стада (о, пастушьи свирели!), и вот, наломав сучьев да веток, они целый день везут их на своих чесоточных лошаках в Призрен, где остро ощущается нехватка топлива.

Тем большая нехватка, что все заборы уже разобраны и сожжены, а все плохо прибитые доски оторваны.

Призренские домохозяева стерегут свои владения, чтобы иноземные солдаты не разнесли по щепам крыши, не уволокли бы часть стены, не сравняли бы их мирное жилище с землей.

Ибо глаз каждого солдата благодаря долгой практике виртуозно наметан и с лету определит, сколько тепла даст та или иная доска или балка, если ее бросить в костер.

До того навострилось солдатское зрение, что полностью утратило способность воспринимать какое‑либо иное назначение дерева, будь то пол, стропила, мебель, галерея, забор или какая‑нибудь другая, совершенно излишняя роскошь. По одному только виду древесины и по тому, насколько она высохла, — что узнается на ощупь, двумя пальцами, большим и указательным, — солдат мигом смекнет, какой будет огонь и можно ли на нем, к примеру, сварить котелок картошки в мундирах.