Мадонна!

Опишу Вам расположение моего духа: бессонная ночь, угрызения совести, полнейший упадок сил, голова в огне, отупение, безнадежность. Таково, о святая, состояние души моей!

Прилагаю невероятные усилия, дабы взять себя в руки, но воспоминания о вчерашней ночи, о страданиях, которые я Вам причинил, ввергши Вас в соблазн, воспоминания о мерзком моем поступке преследуют меня. Я тяжкий грешник.

Хватаюсь за голову — она вся пылает — и говорю себе: «Ах, Франц, Франц, что ты наделал! О чем ты думал? Немедленно покайся!»

Ты, моя святая, мое пронзенное мечом сердечко, сжалься над подлейшим из подлецов!

О, мадонна страстотерпица, сжалься!

Нет, я просто не способен вернуть себе душевное равновесие. Все мои нервы обнажены, все чувства обострены до предела, до безумия, к которому я, увы, уже близок.

Я в ужаснейшем состоянии и знаю: не найти мне покоя, пока я не поцелую край одежды Вашей, не покаюсь, аки блудный сын, и Вы сами в припадке горестного отчаяния не прострете руки над несчастной моей головой и не произнесете тихо, хотя и через силу: «Франц, мой Франц, ты причинил мне боль, но я тебя прощаю».

Да, слово найдено: прощенье! О нем молю.

Я не обрету покоя до тех пор, пока не услышу от Вас, что Вы, святая, пережили, ибо Вы горько плакали, на части разрывая мое сердце, Вы бились в судорогах, и мне пришлось приводить Вас в чувство при помощи смоченных в ручье носовых платков.

О я, презреннейший из презренных!

Я последний мерзавец, такому руки-ноги переломать мало!

Я испытывал отвращение к самому себе, вспоминая, как воспользовался Вашей детской доверчивостью для подлого злодеяния.

На челе моем печать преступления.

В 1897 году я был заключен в тюрьму за предумышленное банкротство своего портновского заведения.

Трижды прокляните меня!

Я стою перед Вами на коленях!

Пока я лихорадочно набрасываю сии поспешные строки, начинает светать, колокольный звон призывает христиан во храм божий.

Ах, я во всем покаюсь на исповеди!

Может, хоть это ниспошлет мир моей истерзанной душе. Самое страстнее мое желание — застать Вас в костеле, дабы оба мы очистились от греха и приняли обет никогда больше не поддаваться диаволу, подстерегающему каждый шаг наш, дабы ввергнуть нас, верующих христиан, в пучину греха.

Мысленно целую Ваши святые белые ручки, окропляя их горючими слезами раскаяния, Ваш бывший друг, а ныне греховный возлюбленный

Франц.

Милый мой Францик!

Твое письмо меня расстроило. Что с тобой? Уж не заболел ли ты? Поди, простыл в эту ночь? Верно, у тебя жар, нарыв в горле? Я тоже от сырой земли совсем охрипла, да помогло полоскание отваром алтея. И у меня в голове был жар. И мутило как‑то.

Не бойся, у тебя тоже скоро все пройдет.

Когда с человеком такое приключается, все начинают сходить с ума и фантазировать.

Да как же я могу сердиться на своего Францика?

Странная была бы я женщина!

Ляг, дружок, в постельку, вели вскипятить себе чайку да нагреть парочку кирпичей, оберни их хорошенько полотенцем и положи в ноги.

А служба и без тебя обойдется.

Посылаю тебе с братом брусок масла и хлеб домашней выпечки.

Теперь я должна о тебе заботиться, чтобы ты, мой бедняжка, не чувствовал себя покинутым.

Сказать по правде, иногда мне было чуточку смешно глядеть на тебя.

И вовсе я не сержусь.

Вот и матушка говорит, что теперь ты должен на мне жениться. Кто ведает, может, из всего этого что и выйдет! Мужчине нельзя жить холостяком, это вредно для здоровья.

Мой зять зарезал поросенка — приходи, отведаешь колбасы из потрохов да вареной свининки.

А после обеда пойдем вместе гулять.

Смотри не отказывайся, не то рассержусь! Это было бы, Францик, нехорошо с твоей стороны.

До скорой встречи! Целую.

Горячо тебя любящая

Розинка.

Барышня!

Поскольку Вы отказываетесь по-хорошему вернуть граммофон с двадцатью пластинками (двусторонними), я вынужден через адвоката обратиться в суд.

Этот граммофон я Вам не дарил, ибо сам взял его лишь на время в трактире «Адисабеба».

Трактирщица уже два раза была у нашего полковника и требует с меня 600 кр., не то, мол, попаду в каталажку, как только вернусь из гарнизонной больницы, куда отбываю завтра, поскольку доктор признал у меня дурную болезнь и про все меня расспрашивал, и не мне Вам говорить, каково мне было, когда стали составлять протокол, а ведь у меня законная супруга и четверо детей, еще стали спрашивать, не был ли я в каком зазорном месте, лечение, говорят, продлится не меньше шести недель и как, мол, зовут ту девицу… только выразились иначе, да не мне Вам повторять.

Одно скажу — своей испорченностью Вы вовлекли меня в беду, я потеряю место в портновской мастерской, придется платить трактирщице за граммофон, да еще того и гляди угожу за решетку.

Из-за всех этих огорчений я потерял четыре кило.

Теперь Вы знаете, кто Вы такая есть.

Но я это так не оставлю, я привлеку Вас к ответственности через военно-полевой суд, ежели Вы не вернете граммофон, я составлю на Вас протокол — и пускай Вас засадят в холодную, раз я тоже буду сидеть!

Поделом Вам будет за всю Вашу неискренность.

А мне уж теперь все равно!

Засим с уважением к Вам Ваш некогда преданный, а ныне посылающий Вас в геенну огненную приятель.

Мне, как десятнику, доводилось видеть на стройках разные истории.

Вот хотя бы эта: гоняются друг за дружкой в обед ученики на четвертом.

Вашек спотыкается о проволоку, теряет равновесие, падает в бадью с гашеной известью и помирает.

Это одна история.

Был у нас ученик — полоумный какой‑то.

Ни на что не годен, разве бетон мешать, воду таскать или ручку лебедки крутить.

Я его к лебедке и приставил, на третий этаж.

А внизу ребята заклинили цепь, Франта понял, что это они хотят подразнить его, и решил не поддаваться. Стал он изо всех сил дергать ручку и до тех пор старался, пока леса не обвалились, и он слетел вместе с досками, с лебедкой — грохот такой, ровно покойница «Большая Берта» бабахнула.

Я в конторе сидел, так у меня из рук перо выпало. От испуга и встать не могу.

Сей же час — куча народу, солдаты из казарм, пан редактор из местной газеты, доктор, городской голова с заместителями, начальник пожарной команды, полицейский комиссар и пан учитель — представитель культурной общественности.

Пятеро полицейских поддерживают порядок.

Тотчас принялись убирать обломки, чтобы вытащить тело Франты — а его должно было балками в лепешку раздавить — и похоронить по-христиански.

Пан доктор тамошний был новоиспеченный, еще и диплом не просох, и в городе он недавно.

Палатку разбил.

Просто из ряда вон.

Мы обвал разбираем, моргнуть не успели, а уж палатка стоит, флажок на ней с красным крестом, внутри койка под белыми одеялами, столик, уйма всякого добра — ребята работу побросали, чтоб поглазеть, до чего же все здорово в докторской палатке.

Докторова женка крутится, как белка в колесе, — все‑то она знает, что к чему, куда что поставить или там повесить, какой винтик куда завернуть.

Доктор кипятит свой инструмент — ножи, ножницы, щипцы и еще пилку.

От одного вида дурно делается.

Поэтому многие у доктора рюмочку коньяку клянчили.

Через час разгребли мы все до чистой земли.

А Франты нет нигде!

Несколько солдатиков взялись еще раз осматривать бревна, может, тело Франты снизу прилипло…

Один господин все кричал: «Пятна крови ищите!».

Под конец мы уж только пялились друг на друга, как бараны на новые ворота.

А потом нас, начальников, собралось порядочно, и отошли мы в сторонку, на пустырь — совет держать.