В канцелярии воцарилась напряженная тишина.

— Я должен просить у господина майора прощения за то, что я без злого умысла недосмотрел… желая позвонить по телефону…

— Недосмотрел? Gut, gut! За это вы отправитесь на доклад к господину полковнику. Во-первых — за нарушение субординации, во-вторых — за одежду не по форме и, в-третьих, — за игнорирование, абсолютное незнание уставных требований… Ну… ну как?

Я молчал и лихорадочно размышлял.

«Ага! Есть!» — блеснуло у меня в голове. Вот она, забытая частичка от превосходной степени слова «покорно»!

— Господин майор, кадет Йон Яромир наипокорнейше просит прощения за то, что прежде не испросил…

Я еще не закончил, а окна канцелярии задребезжали от нового взрыва смеха.

Озадаченный, я повернул голову.

Изумление, написанное на моем лице, явилось причиной очередного, еще более могучего урагана веселья, в котором потонул окрик майора — чтобы я снова стал — черт побери — по стойке «смирно».

Смех, будто подсеченный, разом умолк.

Мой взгляд по счастливой случайности упал на качающуюся телефонную трубку.

— Господин майор, кадет Йон Яромир наипокорнейше просит разрешения воспользоваться телефоном!

— Gott… sei Dank [145], — торжественно заявил старый господин.

Толпа в канцелярии загудела с чувством облегчения.

— Но, — погрозил майор указательным пальцем с перстнем-печаткой, — мы не употребляем иностранных слов, выдуманных нашими врагами. Исправьтесь!

— Господин майор, кадет Йон Яромир наипокорнейше просит разрешения воспользоваться передатчиком на расстояние.

— Так, правильно! Теперь можете воспользоваться! Извольте, пожалуйста! А завтра — выговор перед строем!

Я взял телефонную трубку, позвонил и соединился со штабом.

Адъютант, даже не дослушав меня, нелюбезным тоном коротко сообщил:

— Повозки по приказу господина полковника на месте. В штаб с вокзала был прислан конный вестовой с просьбой о повозках и жалобой на кадета Йона, который должен был запросить повозки по телефону. А-а, это ты у телефона? Ты, тот самый пройдоха! По приказу господина полковника вызываю тебя на доклад! Ты должен был запросить повозки… А, рассказывай своей бабушке. Понимаешь? Что нового в Чехии? Так? Ага! Ну, привет. Кончаю!

Я вышел из канцелярии.

На перроне я распахнул куртку и бросил на скамейку фуражку.

Уф!

Приятный ветерок с кукурузных полей, раскинувшихся за вокзалом, явился для меня освежающим дыханием небес.

Я снова нахлобучил фуражку на голову, поправил целлулоидный воротничок, купил в вокзальном ресторана спички и затянулся сигаретой…

— Ну, как пообедал? — раздался возле меня чей‑то голос.

Я обернулся. Обер-лейтенант! Мой начальник.

— Теперь собираешься звонить? Ты прав, мой милый! В вокзальном ресторане отличная кухня. Телячий гуляш с клецками? Желудок прежде всего, а? Красный перчик в сметане? Лишь бы было вкусно. Ну что ж, а я объявлю тебе выговор перед строем. В другой раз поступишь иначе. Сначала служба, а потом желудок. Будь здоров!

Он отошел, держа в зубах трубку, волоча по земле прорезиненный плащ.

Я по шпалам направился к складам.

Наши вагоны уже отцепили.

На платформе остались кучи выметенного из вагонов навоза да раструшенное повсюду сено.

На шоссе ждали груженые повозки.

Я сел на коня, и мы поехали улицами хорватского городка.

Дождь лил как из ведра.

Телеги тряслись, колеса западали в колдобины, фонтанами брызгала грязь.

Мой конь щипал сено с последней повозки.

Я сидел, продрогнув до костей, в отсыревшем седле. Выливал из непромокаемых перчаток воду на гриву своего Зерава и думал, что вода проникает уже в вещевой мешок, а у меня там плавленный сыр, запасные подковы, скребница, два яйца, хлеб, шоколад и написанная еще в поезде открытка: «Сейчас мы в В. Это красивый хорватский городок. Погода великолепная. Занятный, веселый народ в своеобразных костюмах. Обо мне не беспокойтесь, я чувствую себя отлично. Дай бог, чтоб так же все шло и дальше. Кланяйтесь…».

Мы выехали из города. К вечеру очутились в немецкой деревушке.

На каждой второй постройке висел плакат: «Achtung! Cholera!», «Achtung! Typhus!», «Achtung! Disenterie!».

Но, по всей вероятности, это были старые плакаты.

Мы с обер-лейтенантом расположились у старосты.

Постели в горнице были взбиты до самого потолка. Всюду на стенах — красивые расписные тарелки.

Я несколько раз обращался к своему начальнику‑тот молчал.

«Злишься — ну и злись!» — подумал я.

Мы закусили.

Он стащил промокшие сапоги и наконец произнес:

— Знаешь, за то свинство, что ты устроил нынче днем на вокзале, я, собственно говоря, должен был бы посадить тебя под арест…

Я бросил кожаные гамаши на пол и вышел в шлепанцах во двор.

На пороге сидел денщик и при свете церковной свечи (где он ее раздобыл?) чистил обувь.

К толстой восковой свече была прислонена книжка, он читал и механически водил щеткой по моим заляпанным грязью сапогам.

Он был так погружен в чтение, что не слышал, как я подошел.

— Что ты читаешь?

Он испугался и выронил из рук щетку.

— Очень интересно? — спрашиваю и беру у него книжку.

— Оченно, господин кадет!

Смотрю на титульный лист: «Приключения Джека-потрошителя».

— А что, Павло, и правда за этой книгой обо всем забываешь?

— Обо всем, господин кадет. Про настоящих разбойников книжка. Читаешь, и думать не думаешь о войне, об отце, матери, невесте — все забывается.

— Дай‑ка мне ее почитать! Мне как раз надо…

Я пошел в комнату, бросился на расшатанный диван, зажег свечку, закурил сигарету и углубился в чтение.

Благодарю тебя, Джек-потрошитель!

После третьей страницы я заснул сном праведника, — держа тебя, книжка забвения, в объятиях, на диване у старосты, в немецкой деревушке, в Славонии, далеко от дома.

Мне снился дивный сон.

О, какой дивный сон мне снился!

Я отдал горничной шинель, штык и шапку, ущипнул ее за пухленький подбородок и сказал:

— Передайте ее превосходительству госпоже генеральше, что покорнейше докладывает о себе Борживой Краличек, кандидат на звание учителя — скажете просто: учитель, — пришел, мол, по известному ей делу.

— Изволите передать визитную карточку?

— Нет, у меня ее нет.

Я взглянул в венецианское зеркало, одернул на себе мундир рядового ландвера [146] и заметил, что забыл побриться.

Решил: смахну хоть платком пыль с сапог.

Вскоре девушка вернулась и прощебетала с приветливой улыбкой:

— Пожалуйте, госпожа генеральша ждет вас.

По мягким персидским коврам я вошел в комнату, оклеенную золотыми обоями, обставленную мебелью из дерева, именуемого красным. На стенах висели написанные маслом портреты австрийских генералов, эрцгерцогов и большая картина, изображающая конную охоту.

Между окнами, занавешенными плюшевыми портьерами, в роще пальм и экзотических растений стояла клетка с попугаем, породы‑как я сразу же определил — моллукской. Смышленое существо в белом оперении взглянуло на меня одним глазом, переступило на жердочке с ноги на ногу, щелкнуло языком и замерло.

Дверь отворилась, и вошла, шурша малиновым шелком платья, дама средних лет, величавая, красивая, хотя в волосах ее и пробивалась седина.

— Пожалуйста, присаживайтесь, — кивнула хозяйка на кресло, — очень приятно… Значит, вы господин учитель Краличек… Вот не ожидала, что моя просьба, высказанная в письме вашему командиру, дорогому другу моего мужа, господину полковнику фон Румерскирхену, будет так быстро и так великолепно erledigt… [147] Право, я не надеялась, что среди его доблестных солдат найдется кто‑нибудь, кто взялся бы за дело столь обременительное…