Да если бы они хоть что‑нибудь смыслили в том, что такое воинская дисциплина!
Придут вдесятером, друг дружку перебивают, и кричи не кричи‑толку мало, знай себе трещат как сороки: та-та-та, та-та-та…
Эх, черт возьми! Ну и работа!
И хоть бы слово путное сказали! Трещат все разом, каждая про свое, вроде как сама с собой — о половых тряпках, о хахалях, о пациентах, о кухне, о стоптанных каблуках — мелют все подряд, понять, что к чему, невозможно. Говорить о деле не хотят, а то забудут, зачем их вызвали, все перепутают, а ежели заметят, что ты, официальное лицо, военный начальник, теряешься, засмеют или же переругаются между собой, да так, что вот-вот вцепятся друг дружке в волосы, — угрожают, ябедничают, подстрекают, сплетни распустят — черт знает что! Крест тяжкий с этим бабьем!
Поймаешь греховодницу с поличным — выкручивается ужом, осрамит тебя перед солдатами, а то и перед самим паном капитаном, и что больше всего злит — она руками размахивает, а ты, фельдфебель, должен стоять навытяжку и бровью не повести.
Накажут ее — плачет, рыдает, воздевает руки к небу и даже на колени станет перед паном капитаном…
Вот чертово отродье!
Вина доказана, взыскание занесено в книгу.
Все, с делом покончено.
Но не для Лойзочки.
Она бежит к пану капитану в город, скажем — к его супруге на квартиру, а то вызовет ее посреди сеанса из кино. Ей ведь все равно… Плачет, причитает, заклинает святой девой.
Нет, господа! Женщина к дисциплине до смерти не привыкнет.
* * *
— Жофка, как вы осмелились утверждать, что отец нашего лейтенанта служил кастеляном в замке, а его супруга будто бы продавала в Праге апельсины, три штуки на пятерку?
— Святой боже… пан капитан! Разве ж я что говорила? Помилуй бог… Какая же шлюха на меня донесла?
— Неважно. Вы говорили или нет?
— Пан капитан, если говорить святую правду, ничего такого я не сказала, клянусь, вот чтоб мне провалиться на этом месте! Ну, надо же! Да чтобы я… Такое оскорбление?!
— Это не оскорбление, а клевета!
— Ничего я не говорила, надоело мне все это! Меня, пан капитан, преследует старшая медсестра… Ну, раз так, тогда я все расскажу, всю правду, как есть… Пан капитан! Старшая медсестра отсылает домой посылки с пирогами, из кухни берет, без проверки на почте, а недавно ночью у нее…
— Хватит! Вы распускали сплетни про пана лейтенанта или нет?
— Ничего я не говорила!
— Говорили!
— Я даже… пан капитан… не знаю, что такое косталян!
— Отпираетесь? Ну ладно, свидетели вас уличат…
— Я только слышала…
— Ага! Наконец‑то проговорились. Итак?…!..!..!
— Не ревите у меня в канцелярии! Отправляйтесь в коридор! Ну-ну-ну! Как только с вами можно будет говорить, приходите, продолжим. Шагайте, шагайте отсюда!
* * *
— Ну, что, Лойзочка? Уже выплакались?
— Да-а-а!
— Как же было на самом деле?
— Пан капитан, ничего я не говорила…
— Верю. Расскажите только, что вы слышали…
— Это Нанда из пятнадцатой, она и сказала Финдейске новость в подвале, а потом вдруг девки в прачечной стали рассказывать, что какой‑то косталян… я, право же, не знаю… охотно берет мелочь от туристов… А пани Елиманкова сказала мне, будто в городе говорили, что у них дома подсвечники из замка!
— А вы стали разносить эти сплетни?…
— О боже! Пан капитан… я не разносила…
— Хорошо, Лойзочка, это мы увидим!
— Пан капитан! Божка, моя самая верная подруга, ждет меня за дверью и может подтвердить, что про это я сказала только ей…
— Ну вот! Это я и хотел знать!.. Вы жаловались Божке, что такой-сякой пан лейтенант, у которого отец кастелян, а мать продавала апельсины, по три на пятерку, вес обругал, поскольку вы у него не убирали и пререкались с ним… Так вот, эта Божка, ваша самая верная подруга, которая, как вы говорите, сплетен не разносит, пошла прямо к пану лейтенанту и все ему выложила.
— Пресвятая богородица!
— Отец пана лейтенанта — директор городского училища, а жена его — дочь почтенного учителя… Понятно?
— Ага! Так во-о-от оно что! Теперь я знаю, почему Божка в последние дни так переменилась, теперь мне ясно, кто ее на это подбил. Это дело рук косоглазой турчанки, зубного техника. По-чешски двух слов связать не может, а каждый день с Божкой до полуночи лясы точат, кофе варят электрическим нагревателем, а между прочим, это запрещено!
— И даже если бы отец господина лейтенанта был кастеляном, ничего позорного в этой профессии нет. Даже будь он лавочником, и вообще… если он кормится честным трудом… Какое вам до этого дело? Вы мстите ему за то, что он на вас пожаловался. Это бессовестно…
— Ох!.. Мне… пан капитан… все равно… как вы меня накажете… если собираетесь… уж как вам угодно… Удивительное дело, ведь эта Божка со своей турчанкой жгут свет после девяти и окна закрывают бумагой…
— Три недели госпитального ареста!
— Пан капитан, три недели — это много… за такой пустяк. Может, дней семь, а? Мне нужно домой на храмовый праздник…
— Хватит. Идите!
— Так, пан капитан… Вот, значит, что я заслужила, это за мой‑то тяжкий труд? Так, значит, меня отблагодарили?
— Сказано вам, идите!
— Если бы пан капитан сбавил наказание, я бы еще много кое-чего рассказала… Хотя ладно уж, расскажу, будь что будет… Пан капитан… та драка, тот скандал в гостинице «У черной розы»… Я знаю, там были и Божка и эта турчанка… И еще знаю… с кем из офицеров они там пировали…
— Доннерветтер… марш!
— Да ведь… иду уж… стало быть… шуму‑то… уж конечно!..
* * *
Вот так! А теперь послушайте, что со мной самим приключилось.
Отчитал я раз Марьяну, кухонную прислугу, по прозвищу Огрызок. За то отчитал, что она перед всем кухонным персоналом сказала мне:
— И не стыдно вам, старому пьянчуге? У вас же дома жена и дети!
Господа!
У меня в Свинянах трактир, рядом двадцать корцев пашни, мясная и колбасная лавка. Я спортсмен — классический борец. Я участвовал в схватках с Фриштенским и Шмейкалом, на афишах меня называли «грозный лев ческославянский», и спортивных наград у меня полный шкаф.
Вы только гляньте на мои мускулы!
Пожалуйста…
Раз! Пуговица отлетела, да уж ладно…
Вы только извольте взглянуть на мускулы, вблизи… ядро, а?
И представьте себе, это осмелилась сказать какая‑то пигалица!
Чего она только про меня не набрехала!
Начальству донесла, будто бы я вечером в коридоре обнимал Паржичкову из двадцать первой. Об этом по горячим следам она, мол, в ту же ночь рассказала Mapжке Стейскаловой, та, в свою очередь, — Ванде Криштофовой, а Ванда — Ветке Улиановой, а уж Ветка разнесла по всему госпиталю.
На поверке Ванда от всего отреклась и под конец разревелась. Господа! Я сроду не видывал, чтобы женщина так рыдала!
Пан капитан обратился ко мне:
— Барцас, может, вы ее простите? Она говорит, будто у нее тяжело больна мать.
Ладно, простил.
Выходим с ней вместе из канцелярии, а она по-хулигански высовывает язык и кричит:
— Мне, Барцас, плевать на вас!
Оборачиваюсь.
— Послушайте, вы! Что вы себе позволяете? Я фельдфебель…
— Вы еще это попомните! — взвизгнула она и убежала.
Я прямо остолбенел.
Подумал-подумал… и отправился в город выпить пива.
Неделю этак спустя получила моя жена анонимное письмо. В нем говорилось, что я, бесстыдник, ухаживаю за Паржичковой, что выпиваю частенько… и тому подобный вздор.
Письмо было адресовано старосте. Я с ним, с паном Цоуфалом, в добрых отношениях, только он, как на беду, был в поле, а его жена с дочерью распечатали письмо, прочли, ничего не поняли, но в конце там было написано: «Вручить несчастной пани Барцасовой».
Жена старосты с дочерью письмо даже не заклеили и отослали его моей жене.
