Олег не мог не согласиться: все начинания Феофании были во благо Тмутаракани. Но ему все больше не нравилась зависимость от Империи ромеев, которая проявлялась в присылке из Царьграда священников всех рангов в храмы и монастыри Тмутараканского княжества. Автокефалия тмутараканской епархии не столько ставила её в независимое положение от киевского митрополита, сколько привязывала к константинопольской патриархии. И это было отчасти сделано Феофанией, умеющей навязывать Олегу своё мнение.

Своё равноправие во власти над Тмутараканью и зависимыми от неё землями Феофания доказывала и тем, что именовалась архонтиссой[135] тмутараканской и корчевской. Она имела даже собственную печать с гербом Тмутаракани, на которой стояла надпись по-гречески: «Архонтисса Матрахии, Зихии и всей Хазарии». Этой печатью Феофания пользовалась столь же широко, как и Олег своей, на которой была примерно такая же надпись по-русски: «Архонт Михаил, повелевающий Матрахией, Зихией и всей Хазарией». Михаилом Олег был назван при крещении.

Феофания не желала слушать никаких объяснений Олега, настаивая на том, чтобы он отослал половчанку обратно к её отцу. В этой размолвке она позволила себе даже откровенную грубость, сказав мужу, что согласна делить его с крещёной хазаринкой Забавой, но не с дикой язычницей, пропахшей дымом костров.

Олег, вспылив, наотрез отказался расставаться с Тухруз. Это противостояние почти три месяца держало в напряжении всю Тмутаракань. Особенно переживали греческие и хазарские купцы, благоволившие к Феофании за её заботу о процветании торговли между Таврикой и столицей ромеев. Регнвальд при всяком удобном случае как мог увещевал Олега.

Во время одной из бесед Олег даже накричал на него, будучи во хмелю.

- Ежели хочешь знать, воевода, не нужны мне ни гречанка, ни половчанка, - заявил он оторопевшему Регнвальду. - Глаза б мои не видели обеих! Томлюсь я по Матильде, жене моего брата Ярослава. О ней все думы мои.

Регнвальд, видевший Матильду и считавший её глупой и некрасивой, не остался в долгу:

- Сдурел ты, княже. Начисто с ума сдвинулся! Да рядом с Матильдой и Осолукова дочь чистая пава, не говоря уже о Феофании. После таких слов я с тобой, дурнем, и разговаривать-то не хочу.

Регнвальд ушёл, в сердцах хлопнув дверью.

А неделю спустя, видя, что Олег не намерен уступать, Феофания объявила: она расстаётся с ним навсегда. Забрав дочь и оставив Олегу сына, гордая гречанка взошла на корабль и отправилась в Константинополь.

Множество тмутараканского люда пришло на пристань попрощаться. Женщины не скрывали слез, мужчины кланялись в пояс. Тмутараканские купцы и священники продолжали уговаривать Феофанию остаться, даже когда она уже ступила на корабельные сходни.

Олег не пришёл на пристань. Стоя на высокой дворцовой башне, он смотрел на караван из двадцати торговых судов, среди которых выделялась хеландия под красными парусами. Это было посыльное ромейское судно, прочное и быстроходное.

Командир этого корабля не раз выполнял поручения Феофании. Ныне хеландия увозила из Тмутаракани бывшую архонтиссу Матрахии, Зихии и всей Хазарии.

Воинственность Олега, разгромившего таки волжских булгар и принудившего кагана вернуть русских пленных, не столько обрадовала, сколько напугала Всеволода Ярославича. Он полагал, что в союзе с половцами Олег вполне может отважиться захватить не только Чернигов, но и Киев. Понимая, что Чернигов рано или поздно придётся уступить, Всеволод Ярославич опять придумал хитроумный ход, желая обезопасить себя от близкого соседства со столь воинственным племянником.

Великий князь затеял переговоры с Давыдом Святославичем, желая привлечь того на свою сторону обещанием передачи ему Чернигова. В переговорах Всеволод Ярославич делал упор на то, что по старшинству не Олег, а Давыд более достоин Чернигова. С этим нельзя было не согласиться: Давыд действительно был старше Олега на целый год. Более того, в случае неожиданной смерти Святополка Изяславича у Давыда были все права на высокий киевский стол, как у самого старшего из оставшихся племянников Всеволода Ярославича.

Все это Всеволод Ярославич изложил Давыду, пригласив его в Киев.

Давыд сразу смекнул, что великий князь желает видеть своим преемником на киевском столе его, а не Святополка. И более того, в душе даже желает смерти тому, кто строит козни против своего дяди. Давыд не преминул заявить: ему самому Святополк никогда особенно не нравился и он готов поддержать великого князя, если у того возникнет распря с новгородским князем. За обещанный Чернигов Давыд был согласен воевать даже с братом Олегом, чем очень расположил к себе Всеволода Ярославича.

Во всей этой интриге целью Давыда было удержать Олега в Тмутаракани подальше от Чернигова, а целью Всеволода Ярославича привязать к себе Давыда и Ярослава, чтобы использовать обоих против Святополка, если тот вздумает взять киевский стол силой.

Вернувшись из Киева в Новгород-Северский, Давыд сначала заручился поддержкой Ярослава: мол, в наследовании важных княжеских столов следует придерживаться старшинства. Затем Давыд послал гонца с письмом к Олегу, прося его не гневаться и не враждовать из-за Чернигова, куда он намерен перейти по воле великого князя.

Олег в ответ написал, что иного и не ожидал при вечной изворотливости Всеволода Ярославича и недалёкости своих братьев, которые даже ради малой выгоды готовы попрать и братнюю любовь, и христианские заповеди.

«Что же, брате мой, лишь в одном ты первенствуешь надо мной: на свет ты появился раньше меня. В остальном же тягаться со мной ты не можешь. А Всеволоду Ярославичу того и надо! Что ж, Давыде, бери себе Чернигов и ходи в воле великого князя. Токмо не думай, что коль станешь ты черниговским князем, то я в твоей воле ходить буду».

Давыд написал Олегу ещё два письма, в которых благодарил за уступчивость и снисхождение. Он просил не держать на него зла, ибо не Давыдова вина, что великий князь поступает не по разуму, а по дедовскому обычаю. На эти письма Олег ничего не ответил, и это очень встревожило Всеволода Ярославича. Он решил покуда оставить в Чернигове своего сына Владимира.

Лишь известие о том, что Олег занят войной с обезами, немного успокоило Всеволода Ярославича и убедило в том, что нашествие из Тмутаракани ему пока не грозит.

Но вскоре иные заботы вскружили голову великого князя. Сначала вернулась Ода вместе с послами от германского короля. Всеволод Ярославич был поставлен в известность, что его дочь Евпраксия вышла замуж за Генриха и не жалеет об этом. Послы привезли письма Евпраксии для отца, матери и сестёр.

Всеволод Ярославич не очень-то доверял немцам, которые вовсю расхваливали своего короля, изображая его доблестным воином, мудрым правителем и честным христианином. Поэтому великий князь тщательно расспросил обо всем Оду, которая перед отъездом в Германию обещала позаботиться об Евпраксии.

Со слов Оды выходило, что лучшего мужа, чем Генрих, не сыскать. Она пребывала под благоприятным впечатлением от того, как пылко влюблён Генрих, какие благородные поступки он совершает. К тому же Евпраксии тоже нравился молодой король с манерами и речами рыцаря из старинных баллад.

- Где есть любовь, там нет разума, - проворчал Всеволод Ярославич, все выслушав.

- Именно в любви счастье женщины, - возразила Ода.

Всеволод Ярославич хотел сказать что-то ещё, но натужно закашлялся. Прибежавшие лекари под руки увели старого князя в опочивальню, чтобы напоить лечебными снадобьями и уложить в постель.

С Одой остался воевода Коснячко, хоть и поседевший, но не согбенный годами как Всеволод Ярославич.

- Что в Польше-то творится? - спросил Коснячко, знавший, что немецкое посольство пробиралось на Русь через Краков.

- Польским воеводам удалось разбить поморян, - ответила Ода. - Хотя война ещё продолжается и неизвестно, что будет дальше. Владислав Герман сильно болен, у него распухли ноги и он не может ходить. Все дела решает воевода Сецех, назначенный опекуном малолетнего сына Германа.