—     Сударь, не говорите так, вы меня расстраиваете.

—     Боже мой, Селеста, как жаль... как жаль!

—     Прошу вас, сударь, не утомляйте себя разговором. Думайте только о выздоровлении.

Я чувствовала, что ему плохо, и со своего кресла видела, как он вдруг пере­менился к худшему: веки часто моргали, дыхание стало очень тяжелым. Немного погодя, заметив, что он открыл глаза, я спросила:

—     Вам не получше, сударь? Он взглянул на меня и ответил:

—     Уже хорошо, что вам это показалось, дорогая Селеста. Около семи утра ему захотелось кофе:

—     Чтобы угодить вам и моему брату, я выпью его горячим, но несите по­скорее.

Помню, что я встала, как лунатик, ноги совершенно не слушались, и я сказала сестре Мари:

—     Я кончилась, не могу даже стоять.

Все-таки мне удалось принести кофе и молоко. Он был совсем слабым, и я предложила:

—     Сударь, позвольте мне помочь вам, я подержу блюдце.

—     Нет, Селеста, спасибо.

Он взял чашку, поднес ее к губам и, взглянув на меня, повторил:

—     Чтобы угодить вам...

Отпив немного, г-н Пруст велел не уносить поднос с чашкой и сказал:

—     Полежу пока спокойно, — и сделал знак, что хочет остаться один.

Я вышла. Меня сильно поразила происшедшая в нем перемена, и я ужасно за­беспокоилась.

Вместо того чтобы возвратиться на кухню или к себе в комнату, я пошла об­ратно по коридору между его комнатой и ванной, стараясь не производить ни ма­лейшего шума, и, задерживая дыхание, остановилась не у внутренней портьеры, как рассказывали — чего бы я себе никогда не позволила, а за дверью, которая находи­лась возле самой постели.

Было, наверно, около восьми часов утра. Я уже довольно долго простояла, неподвижная и окоченевшая, когда г-н Пруст, наконец, позвонил. Неслышно воз­вратившись назад, чтобы не возбуждать его подозрений, я вошла через дверь будуара. Он встретил меня испытующим взглядом.

—     Что вы делали за дверью, Селеста?

—     Сударь, я не стояла за дверью.

—     Ах, Селеста, зачем обманывать?

—     Да, сударь, я была там, чтобы сразу прибежать, если вам что-нибудь понадобится.

Он ничего не ответил на это и сказал:

—     Только не тушите мою лампу.

—     Сударь, вы же знаете, я сама никогда не стану зажигать или тушить лампу. Распоряжаетесь только вы.

—     Не тушите, Селеста... в комнате какая-то огромная женщина, огромная, в черном, страшная... Я хочу видеть...

—     Сейчас, сударь, не волнуйтесь; я сейчас прогоню эту мерзавку! Она на­пугала вас?

—     Да, немного. Только не дотрагивайтесь до нее...

За все эти годы он часто говорил мне о смерти, но никогда не представлял ее в виде  отвратительной черной женщины, которая, как говорили, будто бы являлась ему в годовщину кончины матери, — еще один выдуманный роман! Всякий раз, когда заходил разговор о  смерти, г-н Пруст говорил, что не боится ее.

Когда он сказал об ужасной женщине, я подумала, что у него бред или просто кошмарный сон. Немного погодя, видя, что он успокоился, я вышла из комнаты. И тут я ослушалась г-на Пруста, запретившего мне звать кого-нибудь, — Одилон был немедленно послан к доктору Бизу. Я тем временем спустилась в булочную, чтобы позвонить профессору Роберу Прусту.

И еще одно обеспокоило меня: говоря о черной женщине, он старался как будто натянуть на себя одеяло и одновременно стал доставать с пола упавшие газеты, ко­торые обычно запрещалось трогать из боязни поднять пыль. Я никогда не видела агонии, но еще в деревне слышала разговоры о том, будто «умирающие всегда что-то собирают». И движения его пальцев напугали меня.

Каким бы это ни показалось невероятным, но много лет спустя, когда умирал мой дорогой Одилон, он говорил те же слова, что и г-н Пруст. Однажды в больничной палате я заметила его взгляд, устремленный на угол комнаты, и спросила, куда он смотрит. «Я вижу смерть». — «Нет, ты не умрешь!» — «Я уже умираю». — «Тебе страшно?» — и так же, как и г-н Пруст, он ответил: «Да, немного».

Была суббота 18 ноября, часов десять утра, когда приехал доктор Биз. Перед этим г-н Пруст попросил холодного пива, за которым, как всегда, отправился Одилон.

Несмотря ни на что, я все еще была уверена, будто у г-на Пруста всего лишь крайнее истощение сил, и поэтому велела мужу, чтобы он попросил доктора Биза взять какое-нибудь стимулирующее средство. Но, с другой стороны, я уже впадала в отчаяние и чувствовала необходимость вызвать всю семью. Когда я говорила по те­лефону из булочной, невестка г-на Пруста сказала:

—     Значит, все-таки случилось то, чего мы так боялись.

Потом она объяснила, что мужа нет дома — у него лекции в больнице Тенон.

Но она незамедлительно все ему сообщит.

Открыв дверь доктору Бизу, я сказала (и это было мое второе ослушание):

—     Доктор, умоляю, спасите его. Он еще больше ослабел. Сделайте ему укол.

—     Но вы же знаете, он не хочет.

—     Доктор... у него уже нет сил сопротивляться. Вы просто должны любым способом поддержать его.

Мы прошли в комнату, и я солгала, сказав г-ну Прусту, что доктор Биз, проходя мимо, зашел узнать, как дела.

—     Я подумала, вам это будет приятно.

Г-н Пруст ничего не ответил, а только взглянул на меня, показывая, что его невозможно обмануть.

Тем временем приехал Одилон, а буквально за несколько минут до этого г-н Пруст спрашивал меня, не привез ли он пиво, на что я ответила: «Пока еще нет, су­дарь». — «Значит, и с пивом то же самое, все слишком поздно...»

Доктор Биз подошел к нему:

—     Добрый день, мэтр.

Но г-н Пруст смотрел поверх него на вошедшего с пивом Одилона. И его голос, как бы проходя сквозь доктора Биза и ничего ему не отвечая, устремился к Одилону:

—     Здравствуйте, дорогой Одилон, как я рад вас видеть.

Но пиво он уже не стал пить.

Доктор Биз приготовил укол. Я видела, как он волнуется и шепчет сам себе:

«Как же быть?..» На мой вопрос, куда нужно колоть, он ответил:

—     В бедро.

—     Доктор, я приподниму одеяло.

Мы оба подошли к постели, я осторожно подняла одеяло, стараясь не оскор­бить деликатные чувства г-на Пруста.

Он лежал с самого края. Его рука, слегка распухшая, свисала вниз. Я подняла ее и держала одеяло. Доктор склонился над ним.

То, что произошло дальше, навсегда врезалось в мою память. Г-н Пруст вынул вторую руку из-под одеяла и, защипнув мое запястье, стал крутить кожу. Как бы мне ни хотелось, но я никогда не смогу забыть его крик:

—     Ах, Селеста... ах, Селеста!

Это было хуже любых упреков и обвинений в предательстве обещаний не пользоваться его беспомощным положением для уколов.

И у меня тем больше причин для раскаяния, что в том его состоянии укол был уже бесполезен — раствор все равно не пошел в кровь.

Доктор Биз уехал, и почти сразу появился брат г-на Пруста. Я была так оше­ломлена, что тут же стала говорить ему о своем раскаянии. Он утешал меня:

—     Вам не о чем жалеть, Селеста. Вы поступили так, как надо.

И добавил еще:

—     Как только мне сообщили, я сразу же поехал и был здесь раньше доктора Биза, но подумал, что лучше пропустить его первым, и поэтому остался ждать в авто. Мне не хотелось, чтобы брат подумал, будто я хочу принуждать его.

Он оставался с г-ном Прустом очень недолго. Было, кажется, часов одинна­дцать или около полудня, но через час профессор Робер Пруст вернулся. Он, конечно, понимал, что все уже бесполезно, хотя ничего не сказал мне, а только попросил моего мужа привезти банки, а мне велел достать перину. Я вынула из стенного шкафа ту самую знаменитую перину от «Либерти», которой г-н Пруст ни за что не хотел пользоваться, боясь за свою астму. Одилон возвратился с банками. Профессор велел подложить подушки, а сам очень осторожно приподнял г-на Пруста.

—     Я утомляю тебя, Марсельчик...

—     Да, мой милый Робер... Было уже около половины первого пополудни. Банки не  сработали — они просто не присасывались. Больному становилось все труднее и труднее дышать, и профессор попросил Одилона поехать за кислородными подушками.