Он дал ему немного кислорода и, склонившись над братом, спросил:

—     Так лучше, Марсельчик?

—     Да, Робер. Через некоторое время профессор послал за доктором Бизом, явившимся к половине третьего. Они посоветовались и решили пригласить профессора Бабинского, одну из величайших знаменитостей тех лет. Уже во время болезни сам г-н Пруст говорил мне: «Я послал бы вас за доктором Бабинским. Но я ведь не видел его после смерти матушки, и как теперь я выглядел бы в его глазах?»

Приехал доктор Бабинский. Было, наверно, часа четыре. Все трое советовались тут же в комнате, и г-н Пруст все слышал. Я тоже была здесь. Его брат предложил внутривенный укол камфары, но профессор Бабинский остановил его:

—     Нет, дорогой Робер, не нужно его мучить, это уже не поможет.

Затем доктор Биз уехал, а вскоре и профессор Бабинский. Я провожала его до дверей, но, прежде чем открыть, повернулась к нему и в отчаянии спросила:

—     Г-н профессор, ведь вы спасете его?

Он казался очень взволнованным и, взяв обе мои руки, ответил:

—     Мадам, я знаю, сколько вы сделали для него. Мужайтесь. Все кончено.

Я вернулась в комнату и остановилась возле профессора Робера Пруста. Ни­кого другого больше не было.

Г-н Пруст все время смотрел на нас, и это было мучительно больно. Так прошло минут пять. Потом профессор подошел к постели, склонился над братом и закрыл ему глаза, все еще обращенные к нам.

—     Он умер?

—     Да, Селеста, это конец.

Была половина пятого.

Меня шатало от изнурения и горя, хотя я никак не могла поверить в случив­шееся, — он отошел с таким благородством и достоинством, без судорог, свет души и жизни погас в его глазах, неотрывно смотревших на нас до последнего мгновения. Последние его слова были обращены к брату. Он не говорил: «Мама!» — как рас­сказывали (конечно же, в угоду литературным красотам). Вместе с профессором мы привели в порядок постель, стараясь не шуметь, как будто боялись разбудить его. У меня было какое-то странное ощущение — я впервые убирала лежавшие на постели предметы в его присутствии — газеты, бумаги, номер «НРФ» с какой-то записью на обложке.

Потом профессор Робер Пруст сказал:

—     Теперь остается последнее. Надо привести его в порядок.

Я принесла белье. Профессор одел на него чистую рубашку, и мы сменили подушки и одеяла. Я хотела соединить ему ладони, как делали у нас в деревне с умершими. В тот момент я была настолько потрясена, что даже забыла о его желании перевить пальцы четками, привезенными Люси Фор из Иерусалима. Профессор ни­чего не знал об этом и сказал мне:

—     Нет, Селеста, он умер за работой, пусть руки и остаются вытянутыми.

Так он их и положил.

Мы потушили маленькую лампу и зажгли свет в середине комнаты. Профессор спросил у меня, говорил ли что-нибудь г-н Пруст о своих похоронах, и я ответила, что об этом у нас никогда не было речи.

—     Хорошо, сделаем все так, как мы устраивали для родителей.

Я только упомянула о желании г-на Пруста, чтобы аббат Мюнье читал над ним заупокойные молитвы. Но, как я говорила, аббат был прикован к постели и не смог приехать.

Профессор еще попросил меня срезать с волос несколько прядей для себя и для него.

Потом, позднее, пришел Рейнальдо Ан и занялся телефонными звонками к знакомым. Он пробыл у нас всю ночь, сначала вместе со мной возле г-на Пруста, а потом в соседней комнате, где пробовал сочинять музыку. Время от времени, стара­ясь сосредоточиться и собраться с мыслями, он подходил к постели умершего.

На следующий день первым пришел Леон Доде. Он много плакал, и профессор Робер Пруст сказал ему:

—     Спасибо вам, Леон, за ваши чувства к Марселю.

—     Не благодарите меня, он опередил нас всех на сто лет. После него нам уже нечего делать.

Г-н Пруст скончался в субботу. Профессор Робер сказал — это были его слова, — что он в «таком хорошем виде», лучше поэтому задержать похороны, чтобы все могли попрощаться с ним. Во вторник его положили в гроб, а похоронили в среду 22 ноября. В эти три дня приходило очень много людей. Не буду перечислять все имена. Помню поэтессу графиню де Ноайль, она с рыданиями обнимала меня:

—     Дорогая Селеста... Я-то знаю, кем вы были!..

В воскресенье 19-го приехал Поль Моран. Выйдя из комнаты, где лежал г-н Пруст, он сказал мне:

—     Бывало, когда я приходил к нему, он говорил: «Простите меня, дорогой Поль, если я закрою глаза, я устал, но будем разговаривать. Мне нужно только не­много отдохнуть». Но все-таки он слегка поглядывал на собеседника. Наверно, вы заметили, Селеста, это у него сохранилось до самого конца.

В то же воскресенье около двух часов дня по просьбе профессора Робера Пруста пришел художник Эллё, которого так любил г-н Пруст, чтобы сделать на­бросок сухой иглой. Он сказал мне, что хочет вложить всю свою душу в этот по­смертный портрет, но ему мешают блики света на медной пластине. Я предложила приоткрыть ставни, но он не согласился из опасения, что свежий воздух может по­влиять на состояние тела,  которое, по словам профессора Пруста, удивительно хо­рошо сохранилось.

С этой пластины, награвированной сухой иглой, г-н Эллё сделал два оттиска и подарил их профессору, сказав, что, к сожалению, не смог сделать лучше и поэтому уничтожит гравировку. Но профессору Прусту они понравились, и один оттиск он отдал мне. Насколько я знаю, наследники Эллё нашли потом эту пластину, уже сильно попортившуюся, и с нее были сделаны другие оттиски, конечно, не такие четкие и хорошие, как два первые.

В этот же день Эллё, выходя, встретился со знаменитым рисовальщиком Дюнойе де Сегонзаком, который, в свою очередь, сделал рисунок углем. А потом при­ходил еще и фотограф Ман Рэй.

Все эти дни с ним были, кроме меня, только Рейнальдо Ан и профессор Робер и еще две монахини. По правде говоря, мне пришлось воевать с этими двумя драко­нами, чтобы оставаться в комнате; думаю, я очень мешала им — они не осмеливались спать в моем присутствии.

У меня кружилась голова от усталости, но я не хотела покидать г-на Пруста и все время смотрела на его изможденное, но, как всегда, спокойное лицо, молясь в глубине своего сердца: «Боже, сделай так, чтобы он хоть что-нибудь сказал мне...»

Во вторник после полудня перед положением тела в гроб профессор Робер Пруст долго оставался с ним наедине, потом позвал меня для последнего прощания, перед тем, как похоронные служители приступят к своему делу.

В среду, день похорон, профессор взял меня к себе в авто.

—     Вам нужно быть вместе со всем семейством, Селеста, ведь никто не был ближе к нему, чем вы.

На середину гроба он положил заказанный мною небольшой цветочный крест.

Я рассталась с г-ном Прустом только на кладбище, но никак не могла поверить в это.

И однажды произошло нечто необычайное... Я выходила из дома, в котором мы все еще жили с Одилоном и моей сестрой, и вдруг неожиданно увидела витрину книжного магазина тут же, по соседству, на улице Гамелен. За сверкающим стеклом стояли книги г-на Пруста в три ряда по три.

Меня словно ослепили те предчувствия, о которых он сказал в своей книге по поводу смерти писателя Берготта: «Его похоронят. Но всю траурную ночь на ярких витринах в три ряда по три его книги, словно ангелы-хранители, будут простирать над ушедшим свои крылья, как символ воскрешения».

Вот и все. Что еще сказать?

В последовавшие за его смертью недели у меня было только желание — уме­реть.

Мы оставались на улице Гамелен до апреля 1923 года, пока все не было при­ведено в порядок. Я подклеила последние листки к корректуре «Пленницы», как ве­лел г-н Пруст, и мы вместе с профессором разложили в нужной последовательности все остальное. Мало-помалу перевозили вещи. Профессор Робер Пруст, кроме про­чего, оставил себе и кровать брата, а я взяла ширму, стулья и пуфики, туалетный столик, а также три маленьких прикроватных столика; на одном из них лежало рос­кошное издание «Девушек в цвету». Г-н Пруст все собирался надписать его для меня: