Если я походя задерживаюсь на всех этих мелких смехотворных баснях, то лишь потому, что, видя, как вроде бы разумные люди доверяют им, невольно спра­шиваешь себя: а сколь правдивы все их грандиозные концепции, относящиеся к г-ну Прусту и его творчеству? Даже такой считающийся серьезным человек, как Эдмон Жалу, мог написать к примеру, о квартире на улице Гамелен: «На стенах висели оборванные куски обоев».

Конечно, улица Гамелен это не бульвар Османн, и г-н Пруст всегда считал новую квартиру лишь временной. Но никакой бедности там не было, хотя я и вспо­минаю, как смеялась, увидев оставленные для нас хозяйкой три кастрюли и три вы­щербленные тарелки, за которые она после смерти г-на Пруста взяла еще и плату.

И хоть как-то, но волшебный круг был восстановлен. Все размещение было почти таким же, несмотря на меньшее пространство и более скромную обстановку. Комнаты располагались в той же последовательности: гостиная, малая гостиная (скорее, это был будуар) и комната г-на Пруста. Я обычно проходила через коридор, будуар и двойные двери, как на бульваре Османн. Возле его кровати была вторая дверь с проходом в ванную, а за ванной находилась еще одна комната, где лежали сложенные книги и столовое серебро, которым никогда не пользовались. И, конечно, еще моя комната у входных дверей по правую сторону.

Но у г-на Пруста уже не осталось многих вещей: исчезли фортепиано, тяжелый комод, большой зеркальный шкаф и еще некоторая мебель. Зато кровать с сошедшей от окуривания позолотой стояла на том же месте, как и прежде, — возле камина, и столь любимая им легкая китайская мебель рядом с большим стулом для гостей. Наконец, его три рабочих столика с тетрадями рукописи, заметками, стопкой платков, коробкой с бумагой для окуривания, очками и часами. На камине лежали книги. Черных коленкоровых тетрадей уже не было — я сожгла их. (Кто-то написал, будто бы при переезде г-н Пруст велел мне уничтожить много бумаг и фотографий. Это неправда.) Большие занавеси из голубого атласа, очень красивые, закрывали окна.

В будуар поставили черный книжный шкаф из малой гостиной с любимыми книгами: г-жи Севинье, Рёскина, Сен-Симона в красивом переплете с тиснеными инициалами «М.П.»... Стулья были заменены каминными пуфами.

С бульвара Османн переехали также портреты г-жи Пруст и профессора Адриена Пруста, картина Эллё и, конечно же, портрет самого г-на Пруста работы Жака Эмиля Бланша.

Да, жизнь со всеми привычками г-на Пруста возобновилась. Вызов звонком, кофе во второй половине дня, наши ночные разговоры, работа над книгой, глубокая тишина. С той лишь разницей, что г-н Пруст выходил все меньше и меньше, глубже погружаясь в работу, и чаще повторял:

—     Время торопит меня, Селеста...

Теперь мне кажется, что на улице Гамелен он стал меньше «курить», хотя и здесь все было приспособлено для этого — в коридоре, как на бульваре Османн, по­стоянно горела свеча.

Но, возвращаясь в своей памяти к этой квартире и видя, как часто ее называют его «последней обителью», я вновь и вновь осознаю весь трагический смысл этих слов. Ведь последние два года своей жизни он провел в атмосфере приближающейся могилы. По сравнению с бульваром Османн это был глубокий разрыв, отлучение от дорогих для него вещей, хотя он ни разу ни на что не пожаловался.

Камины на улице Гамелен были совсем маленькие, или, быть может, нам так казалось. Он не переносил центральное отопление, и я пробовала зажечь огонь, чтобы пламя камина, как в прошлые годы, приносило ему тепло и хорошее настроение. Но из-за плохой тяги дым шел в комнату, и г-н Пруст говорил мне:

—     От этого дыма я заболеваю, Селеста. Мне кажется, что у меня во рту и бронхах горелое дерево. Невозможно дышать, прекратите это...

И я уже больше не зажигала огонь.

До сих пор вижу его в постели, с приглушенным зеленым светом на страницах, а за спиной смятые рубашки, накапливавшиеся по мере сползания, — он просил по­дать ему новые, чтобы набросить себе на плечи. И ни одной, совершенно ни одной жалобы. Я говорила ему:

—     Сударь, вы простудитесь.

Но в ответ только улыбка, без слов, и взгляд, как бы говорящий: «Мы здесь ненадолго. Скоро я кончу, все образуется». Или:

—     Вот увидите, Селеста... Когда я напишу слово «конец», мы поедем на юг. Будем отдыхать, устроим себе каникулы. Это необходимо нам обоим, ведь и вы уже изрядно устали.

Но сначала нужно было закончить работу, только это и имело значение, ос­тальное — всего лишь какие-то материальные обстоятельства, совершенно для него несущественные.

Да, улица Гамелен стала его последней обителью, где была только работа, одна беспрерывная работа, часто на холоде, как в погребе. И этим он убил себя.

Но в этой более скромной обстановке на улице Гамелен г-н Пруст решил сде­лать для себя последний подарок, или, вернее говоря, воздать должное своему труду. Чтобы возникла подобная идея, надо было обладать характером настоящего ари­стократа и столь свойственной ему настойчивостью в достижении своей цели.

Такое желание зародилось у него уже давно и было связано как с одним пора­зившим его музыкальным произведением, так и с теми инструменталистами, которых он считал способными на почти идеальное исполнение. Речь идет о квартете Сезара Франка и музыкантах, составляющих квартет Пуле.

Г-н Пруст унаследовал от своей матери необыкновенную любовь к музыке, и у него сохранялись все ее тетради с партитурами. Во времена «камелии» он часто бы­вал на концертах, да и вообще его интересы распространялись на все искусства. Он рассказывал мне о средневековых соборах, о Вермеере или Ренуаре и Дега, которых он больше всех любил среди новых художников. Говорил он и о «Русских Сезонах» Дягилева, упоминал имена Дебюсси, Форе и даже Равеля. Читавшие его романы понимают то значение, которое он придавал одному своему персонажу, композитору Винтейлю, со смешанными чертами музыкантов прошлого и настоящего: Бетховена, Моцарта, Франка и даже тех, с кем он был знаком, — Форе и Винсента д'Инди.

А что касается квартета Пуле, то я уже говорила, как он восхищался им на концерте Форе, и как ему хотелось познакомиться с этими музыкантами, особенно с виолончелистом Массисом, произведшим на него сильное впечатление.

После того как я носила Массису письмо в разгар войны и посреди глубокой ночи, он несколько раз (может быть, три) приходил к нам на бульвар Османн пого­ворить о музыке. Г-ну Прусту, несомненно, хотелось все это записать, чтобы ис­пользовать для своего Винтейля. Я прекрасно помню, как этот молодой виолончелист в солдатской форме позвонил нам в дверь. Это было в конце войны. Г-н Пруст спросил у него:

—     А вы не хотите есть? И, повернувшись ко мне:

—     Селеста, может быть, поджарить ему картофеля?

Я приготовила картофель, и он съел его, запивая не то сидром, не то шампан­ским, уже не помню. Но тогда он всегда приходил один. Кроме него и его коллег, да еще Рейнальдо Ана, я никогда не видела у г-на Пруста никаких других музыкантов, не считая того вечера, о котором хочу теперь рассказать. В мое время такое событие было во всех отношениях уникальным. Говорили, будто в начале 1914 года г-н Пруст «собрал» на бульваре Османн квартет Капе. Могу засвидетельствовать, что это не­правда, такое тогда никак не могло произойти. Я бы очень удивилась, случись это раньше, ведь г-н Пруст непременно рассказал бы мне, хотя бы в связи с квартетом Пуле.

Уже на улице Гамелен ему захотелось еще раз послушать квартет Сезара Франка, произведший на него яркое впечатление еще в 90-х годах.

Возможно, что такое желание возникло у него во время работы над «Пленни­цей», где вновь появляется музыка Винтейля. Но я не могу утверждать этого, потому что он то отходил, то возвращался к этой теме. Однако совпадение сразу бросается в глаза.

Во всяком случае, ему потребовалось некоторое время для того, чтобы созреть. Он говорил мне, что самым простым было бы пригласить к себе квартет Пуле и, ду­маю, поделился этим замыслом с Массисом, то ли пригласив его, или, быть может, написал письмо.