—     Чем слышать весь этот беспрерывный шум, я лучше поступлюсь своими правами.

Возникла проблема обстановки — еще одна драма, еще одно уничтожение прошлого, связанного со всей его жизнью. Наваленная в столовой родительская ме­бель, пролежавшая там тринадцать лет, пошла на продажу в агентство на улицу Шово-Лагард в квартале Мадлен. Туда же отправилась и часть обстановки большой гостиной, из которой я помню большую хрустальную люстру. Помню даже имя служащего, занимавшегося этим делом, — г-н Дюбуа. Все было продано вопреки здравому смыслу. Отчаявшийся г-н Пруст ничем этим не хотел заниматься. Он только велел мне пойти на распродажу:

—     Сходите посмотреть, как там торгуют.

Г-н Дюбуа оставил себе приглянувшийся ему письменный стол. Большая хру­стальная люстра продавалась за пять тысяч франков, и я сама выкупила ее для г-на Пруста, полагая, что ему будет слишком жаль ее. Он очень хвалил меня за это. И если бы, как говорили, г-н Пруст продавал обстановку, чтобы получить наличные деньги, то эта операция оказалась по меньшей мере неудачной.

И еще одна ложь — будто из «экономии» он просил своего приятеля герцога де Гиша продать торговцу винными пробками панели, заглушавшие его комнату. Это неправда. Г-н Пруст позаботился о том, чтобы они были сняты со всеми предосто­рожностями. Их отдали на время в гараж, до тех пор, пока он не найдет себе квартиру по своему вкусу. Может быть, герцог де Гиш как-то участвовал в этом, но ни о какой продаже и речи не было.

А когда после многомесячных поисков мы нашли, наконец, квартиру на улице Гамелен, г-н Пруст все равно считал это не более чем временным решением.

Но сначала надо было поселиться хоть где-нибудь, а найти удобную для него квартиру представляло собой очень нелегкую задачу. Искали буквально все. Помню, как-то раз Одилон привез адрес красивого дома на бульваре Перейр. Но около него за деревьями проходила окружная железная дорога.

—     Поезда! Никогда в жизни!

Г-жа Гагэ, жена доктора с бульвара Османн, сообщила ему, что также вынуж­дена искать для себя новое место и обещала поделиться своими находками. Она дала нам несколько адресов, но и из этого ничего не подошло.

То его не устраивал весь квартал, то отсутствие лифта — без него при такой астме не могло быть и речи. Или возникала проблема верхних жильцов, которые будут ходить по голове, и там уже, что ни делай, все равно ничего не поможет. Был еще адрес на бульваре Малерб, неподалеку от товарища его детства Робера Дрейфуса, но и это не получилось. На улице Риволи предлагали пятый этаж и совсем близко от «Рица», что было соблазнительно, однако:

—     Там слишком шумно, да еще и сырость от туманов на Сене.

Тем временем, прослышав о наших усиленных поисках, актриса Режан, кото­рой принадлежал дом на маленькой улочке Лоран-Пиша, между авеню Фош и улицей Перголезе, предложила у себя четвертый этаж, сохранявшийся за ее дочерью, жив­шей тогда в Америке. Сама Режан занимала второй этаж, а на третьем жил ее сын, Жак Порель, хорошо знавший г-на Пруста. Туда мы временно и вселились, с трудом разместив обстановку из его комнаты (там и без того стояла своя мебель). О проб­ковых панелях не приходилось, конечно, и думать.

Режан была тогда уже старой дамой, страдавшей тяжелой болезнью сердца, но г-н Пруст все так же неумеренно восхищался ею. В его книге есть великая актриса Берма, Для которой он многое взял от нее. Несомненно, улица Лоран-Пиша соблаз­нила его возможностью быть вблизи от кумира своего детства и молодости. Тогда он много рассказывал мне о ней:

—     Видите ли, Селеста, Сара Бернар была, конечно, великой актрисой, но она могла играть только вполне определенные роли, а Режан умеет все — от трагедии до бульвара. Она выше, чем актриса — это великий художник. Обе эти женщины отличаются друг от друга так же, как хороший романист от великого писателя. В Испании у нее был такой триумф, что король послал ей в подарок карету, запряженную мулами, и я видел, как она ездила в ней по Елисейским полям. Великолепное зрелище.

Он очень любил также и Жака Пореля. Помню один очень веселый вечер, ко­торый мы провели с ним на улице Лоран-Пиша, развлекаясь подражаниями и пере­дразниваниями. Потом г-н Пруст спросил меня, что я думаю о нем.

—     Красивый и очень милый юноша, но немного легкомысленный.

—     Вы правы, Селеста, зато он приятен, как дуновение ветра летним вече­ром.

Да и саму Режан заботила легковесность сына. Уже после того, как мы пере­ехали от нее на улицу Гамелен, она написала длинное письмо г-ну Прусту, прося его после ее ухода — она чувствовала приближение смерти — помогать сыну советами. Он очень разволновался, и ее мольба, именно мольба, мучила его.

—     Селеста, это просто ужасно. Конечно, г-н Порель слабый человек, но ведь я болен и не могу взять на себя такую ответственность.

Он, в свою очередь, тоже написал Режан длинное письмо, и я отправилась с ним. Она приняла меня лежа и долго говорил о своем восхищении г-ном Прустом. Кроме того, сказала еще, как ей надоел тот покой, который предписывают врачи из-за больного сердца. Все же она сохраняла силу духа и необыкновенную веселость.

Вскоре она умерла. Ей очень хотелось вернуться на подмостки, чтобы сыграть в «Безумной девственнице» Анри Батая и встретиться с той же публикой, как и во времена ее триумфов. Помню, что это очень беспокоило г-на Пруста.

—     Вот увидите, Селеста, при ее болезни она умрет в театре. Ах, зачем только она согласилась на эту роль.

Однажды вечером, когда он был в ложе Оперы на представлении «Антония и Клеопатры» Андре Жида, где выступала Ида Рубинштейн — идол тех лет, — ему сообщили, что прекрасная душа Режан отлетела в иной мир. Он сразу же уехал из Оперы на улицу Лоран-Пиша, где мы устроились далеко не идеальным образом. У г-на Пруста там не было столь необходимого для него уединения. Кроме того, ему казалось, что в близких деревьях на авеню Фош накапливается сырость, и он опасался новых приступов. Говорили и о шуме, который сильно преувеличивали, в том числе и он сам, но уж такую игру он сам придумал для себя. Помню, что на другой стороне двора жил актер «Комеди Франсез» Ле Баржи. Было видно, как он расхаживает по ванной, издавая иногда громкие крики во время декламации или споров с женой, что не всегда отличалось одно от другого, и это очень забавляло г-на Пруста.

Но, самое главное, он не чувствовал, что живет у себя дома. Поиски продол­жались, и в конце концов мы нашли улицу Гамелен, обратившись в агентство на площади Виктор-Гюго. Квартира не вызвала у него возражений, и он отправил меня.

—     Поезжайте посмотреть, потом расскажете.

Это был четвертый этаж с лифтом. Квартира сдавалась вместе с обстановкой.

Сам дом числился под номером 44. Выслушав меня, г-н Пруст принял решение:

—     Скажите этой даме, что мы согласны на пятый этаж. За ее мебель я за­плачу, но пусть ее уберут.

Был подписан договор об аренде — недавно я нашла его среди бумаг. На улицу Лоран-Пиша мы переехали в конце мая 1919 года, а съехали оттуда в начале октября. Предварительно на улице Гамелен производились некоторые работы. По желанию г-на Пруста все было обито коврами, чтобы заглушить шум. Кроме того, к его кровати провели электричество, как на бульваре Османн — с тремя выключателями: для звонка и двух ламп, рабочей и у самого изголовья. Над нами была еще одна маленькая квартира г-жи Пеле, экономки Аристида Бриана, который жил на улице Лористон, угол авеню Клебер, прямо напротив нас. Но никогда не было никаких детей, которым г-н Пруст будто бы дарил войлочные туфли, чтобы заглушить их беготню. Это все вымысел. Там помещалась только эта дама, ничем не мешавшая нам. Г-н Пруст платил ей за обещание не шуметь.

Мало-помалу жизнь более или менее восстанавливалась. Улица была спокой­ной, с добропорядочными буржуазными жителями, — я уже говорила об особняке г-жи Стендиш, который был виден из нашей кухни. На первом этаже находилась булочная с неизменно любезным, хотя совершенно беззубым хозяином. Помню даже его имя: г-н Монтаньон. Я договорилась с ним о моих «телефонажах» — он пек хлеб, и у него было открыто почти всю ночь; я ходила к нему прямо в столовую, не спра­шивая каждый раз позволения. Не знаю уж, откуда некоторые взяли, что он был еще и владельцем дома, и консьержем. Как я уже говорила, дом принадлежал госпоже Буле, а консьержкой служила одна старая женщина, муж которой погиб при взрыве  паро­вого  котла  в подвале. Возникла  и  другая легенда, будто  бы  маленькая  внучка «вла­дельца-консьержа» часто приносила г-ну Прусту приходившую почту. Но этот ре­бенок существовал не знаю только уж в чьем воображении. Помню один-единственный раз, когда г-н Пруст хотел написать статью о хлебе, он послал меня к булочнику Монтаньону с просьбой прислать работника, чтобы тот объяснил, как происходит выпечка. Тот явился к нам, г-н Пруст задал ему несколько вопросов и отпустил, наградив монетой.