Только после того, как г-н Пруст стал говорить мне о мире своего детства и юности, я начала понимать, что по-настоящему он живет лишь в сновидениях своей памяти. От этих двух эпох у него сохранились нежные и ослепительные образы, но он не испытывал ни сожалений, ни тоски по прошедшему, потому что, вспоминая их, весь переносился в тот навсегда исчезнувший мир.

Если судить по словам самого г-на Пруста, уже тогда он был таким, как я уз­нала его — очень вдумчивым, очень сосредоточенным в самом себе, но при этом с величайшим желанием познавать внешней мир и быть им признанным, в чем ему немало помогал его врожденный шарм. Стремясь не столько привлечь к себе вни­мание или дружбу, сколько самому постичь людей и внутренне обогатиться от них, он, словно пчела, безошибочно садился только на хорошие цветы.

Все ему легко удавалось. Он рассказывал, что у него не было никаких затруд­нений в школе, кроме алгебры, из-за которой ему приходилось иногда просить по­мощи у младшего брата, Робера.

—     Робер говорил мне: «Делай как я — работай, и тогда все поймешь». Но я не любил алгебру, мне это было неинтересно. Может быть, если заняться ею сегодня... И я никогда не преодолевал трудности. То и дело слышишь, как люди надувают щеки: «Я лиценциат, я доктор...» — как будто они проглотили целые Гималаи. О, мне все это просто смешно. И к экзаменам я никогда не готовился.

В нем ощущалось это наивное и как бы удивленное удовлетворение оттого, что ему не приходилось делать усилий.

Такая же легкость была у него и в отношениях с товарищами, за исключением только одного недостатка, доставлявшего ему страдания, — физической неполно­ценности, почти недуга из-за астмы. Но многие другие его качества заставляли за­бывать об этом.

Сам г-н Пруст говорил, что ему очень повезло с однокашниками по лицею Кондорсе:

—     Все-таки у нас собралась весьма недурная компания, Селеста.

И он с гордостью перечислял имена людей не только известных, но даже зна­менитостей: Леон Блюм, лидер социалистов, и его брат Рене Блюм, блестящий ад­вокат; писатели Анри Барбюс, Фернан Грег, Робер де Флер, Пьер де Лассаль; Леон Бруншвиг, ставший впоследствии профессором философии; будущий министр Поль Беназе и будущий посол Морис Эрбетт, не говоря уже о Жаке Бизе, «сыне Кармен», как тогда говорили.

Все они каждый день собирались после классов, а по четвергам — для игр на Елисейских полях, среди кустов и осликов, катавших детей. Бывало, что к ним при­соединялись и девочки, подобно барышням Фор вместе с г-ном Прустом

—     Это были очень буржуазные игры, — рассказывал он. — Сегодня мы показались бы неповоротливыми и скованными.

Кроме того, в Ильере у отца было имение, куда г-н Пруст ездил на каникулы. В его книге оно названо Комбрэ. Чувствовалось, что от этого места у него остались воспоминания, как о безоблачном небе, истинном рае, где когда-то все и начиналось.

—     Мне кажется, Селеста, именно тогда я научился наблюдать.

Он был похож на ослепшего человека, который любовно хранит и лелеет в своей памяти все когда-то виденное и может воспроизвести это лучше любого зря­чего. Г-н Пруст описывал мне не только парк возле родового дома с ручьем и пере­кинутым через него красивым мостиком, но и все деревья, растения, даже тропинку среди боярышника, который на Пасху превращался в один сплошной цветник; а еще и сам городок с его крестьянами, церковью и всеми цветами и запахами.

—     Ехали туда через Шартр по широкой долине, там, где собор[5] как бы обозначал центр циферблата без стрелок, совершенно бесполезных для пребывания в вечности.

Но больше всего он любил две вещи: ездить на прогулки в тильбюри[6] с братом отца и уединяться в маленьком павильоне среди парка, чтобы писать и читать там. Именно здесь начиналась его первая книга «Утехи и дни», которую он опубликовал почти через пятнадцать лет, в 1896 году, когда ему было уже двадцать пять лет.

Но профессор Пруст решил, что климат Ильера нехорош для астмы и нужна резкая смена воздуха (это было в двенадцать-тринадцать лет). С тех пор для каникул предназначались Дьепп и Кабур, вместе с той самой бабушкой, которая разговари­вала, как по книге.

Однажды я спросила его, бывал ли он потом в Ильере.

—     Нет, никогда.

—     Но почему, сударь?

—     Потому что потерянный рай можно обрести только в самом себе, Селе­ста.

Кажется, он впервые начал рассказывать мне о своей молодости в связи с на­чалом войны и как бы в шутку рассказывал про военную службу. Я тоже смеялась вместе с ним:

—     Да как же они могли забрать вас? Разве вы сколько-нибудь похожи на вояку?

Меня никуда не забирали, Селеста. Я пошел сам, волонтером, еще до срока, поэтому должен был служить всего один год. Но потом депутаты приняли закон, отменявший волонтерство, и мне полагалось пробыть все три.

Он не скрывал, что пользовался протекцией родственников отца. Дело было в 1889 году, когда ему уже исполнилось восемнадцать лет. Его отправили в Орлеан, в пехоту.

—     В общем, все прошло не так уж плохо. Должен сказать, что военная жизнь была у меня какая-то странная. Я на удивление хорошо себя чувствовал и неплохо переносил учения — правда, от самых тяжелых и утомительных получал освобождение, но зато занимался верховой ездой. Вопреки правилам, спал я не в казарме, а на частной квартире. Меня даже приглашали в гости к префекту. Помню, как-то раз я обедал у одного капитана, и он предложил мне переночевать в его доме. Но постель оказалась неприготовленной, мне только дали простыни и одеяла, и меня это сильно обескуражило — я никогда сам не расстилал постели и в конце концов заснул на голом матрасе.

После возвращения из полка мать аккуратно уложила его форму в коробку, и однажды г-н Пруст велел мне вынуть его мундир из шкафа, чтобы я полюбовалась им. Сшитый по мерке, он был просто великолепен.

—     Сударь, в этой форме вы выглядели, наверно, как будто прямо из Сен-Сира[7]!

От моей похвалы он пришел в совершенный восторг.

Но еще задолго до военной службы у него началась та светская жизнь, которой был так недоволен профессор Пруст и которой он еще больше увлекался после армии. Это время г-н Пруст называл эпохой камелии в петлице.

Как он сам говорил, ему хотелось проникнуть в совсем иной мир, не только интеллектуальный, но в то же время элегантный и рафинированный. И не только из-за стремления очаровывать и завязывать дружеские связи, но также ради того, чтобы наблюдать людей.

—     Круг моих родителей — это одно, там все было связано с положением отца, выдающегося и высокопоставленного врача имевшего богатых клиентов и та­ких же, как и он, преуспевающих знакомых. Мне хотелось узнать светских людей, сливки того, что принято называть предместьем Сен-Жермен.

В этом ему помогли приятели по лицею, среди которых были аристократы и дети из семей крупной буржуазии. Несомненно, они-то и привили ему вкус к свет­ской жизни.

—     Самое главное — чтобы тебя представили, а потом знакомства уже рас­тут, как снежный ком.

Еще совсем молодым он попал в салон Альфонса Доде, где сблизился с его женой и двумя сыновьями, Леоном и Люсьеном, которые просто обожали его, и по­том их дружеские отношения уже не прекращались. Он считал г-жу Доде очень тонкой и образованной женщиной.

—     Как и моя мать, она была вроде представительницы своего мужа, но, самое главное, великолепной сиделкой, поскольку он страдал болезнью спинного мозга. Сам Альфонс Доде ворчал себе в бороду: «Моя дорогая, наши сыновья уж слишком поддаются этому вашему маленькому Марселю, как и все другие». Но этим он не хотел сказать ничего плохого. Просто, по его мнению, Леон и Люсьен слишком уж мной восхищались, что, конечно, было для меня очень лестно. Рассказывали, будто он говорил про меня: «У этого чёртова Марселя всегда на все свое мнение».