—     Бог мой, как вы сегодня красивы, Селеста!

—     Вы шутите, сударь.

—     Совсем нет. Вы похожи на леди Грей. И он объяснил, что речь идет о знаменитой английской красавице. Как мне рассказывали, то же самое г-н Пруст говорил и своим знакомым.

Помню еще, что к свадьбе моей племянницы я сшила себе желтое шелковое платье с черными кружевами и купила для него по совету г-на Пруста боа. Кроме того, был сооружен капор на желтой, как у платья, подкладке и с черным верхом, отделанным перьями. Узнав об этом г-н Пруст сказал:

—     Главное, не забудьте показаться мне, когда наденете это платье. Он заставил меня повернуться во все стороны и похвалил:

—     Вы очень хороши, дорогая Селеста, и у вас превосходный вкус.

Если у меня бывали какие-то неприятности, я не хотела показывать, но все равно скрыть это никак не удавалось. Он сразу же спрашивал:

—     Селеста, что с вами сегодня?

—     Ничего, сударь.

—     Да нет же, вы чем-то озабочены.

—     Клянусь, совсем ничего.

—     Ладно, ладно, я знаю. Вы беспокоитесь о здоровье мужа. Не волнуйтесь, я с ним поговорю.

Микроскоп его наблюдательности действовал безупречно и беспрерывно. Он никогда не ошибался и каждый раз находил нужное слово успокоения.

—     Ах, сударь, — говорила я ему, — если бы все тираны были такими же, мир стал бы райской обителью.

Уже после смерти г-на Пруста в одной статье князя Антуана Бибеско, его ста­родавнего приятеля, было сказано, что он любил во всем мире только двоих: свою мать и меня. Касательно матери это, несомненно, истинная правда, и, если судить по тому, что мне приходилось слышать, я могу без ложной скромности утверждать, что вполне возможно и по отношению ко мне. Кроме того, князь Бибеско сомневается в способности г-на Пруста к сильным и глубоким дружеским чувствам к кому-нибудь. И здесь мое мнение тоже близко к этому.

Я не припоминаю, чтобы у нас были разговоры о дружбе вообще. Теперь, глядя на его жизнь и дела, думаю, что г-н Пруст преднамеренно хотел создать у многих впечатление своего дружеского отношения, хотя на самом деле — и это всегда по­ражало меня — он с величайшей легкостью мог обойтись без них.

Конечно, я видела, как он оплакивал некоторые смерти, и слышала его слова: «Мой друг, мои друзья». И все же... То, как он вспоминал и судил о тех, с кем был близок на протяжении долгих лет, даже в самом тоне его слов, чувствовались скорее просто жизненные отношения, чем дружба.

Очень часто он говорил мне, получив письмо:

—     Это от Такого-то. Он хочет приехать. Если я проснусь и не буду занят работой, может быть, и приму его.

И сколько раз это «может быть» не осуществлялось:

—     Скажите, что я никак не могу, я слишком утомлен.

И тем не менее такой визитер числился в друзьях. Одному Богу известно, чего бы только все не сделали, чтобы повидаться с ним — даже соглашались на его время: десять-одиннадцать часов вечера, час ночи.

Это уже не говоря о толпе всех тех, кто при его жизни считали себя его друзьями, а после его смерти громко об этом заявляли, хотя были нужны ему всего лишь как кусочки персонажей для его романа или же по какому-то делу, а может быть, лишь случайно пробудили его любопытство.

Да, в этом отношении многие обманывались. И при этом не только вводили в заблуждение всех окружающих, но и сами попадали в ловушку его обаяния и вежливости. Если бы они только услышали наши разговоры во время ночных бдений или увидели хотя бы выражение его глаз, то воздержались бы от своих фантазий о дружбе с ним.

Кроме тех знакомств, которые возникли у него после публикации книг, оста­валось лишь несколько приятелей прежних времен, хотя многих уже не было на свете, как Гастона де Кэллаве (о котором он вспоминал, рассказывая о Жанне Пуке) или Бертрана де Фенелона, погибшего на фронте — в тот день, когда сообщили о его смерти, он превозносил его храбрость и прямоту характера.

Среди прежних близких связей, оставшихся до самого конца, следует упомя­нуть и г-жу Строе. Осмелюсь предположить, что она была, быть может, единствен­ной, к кому он сохранил до самой смерти ту привязанность, которая ближе всего походила на дружеские чувства. Но это не помешало ему полностью отстраниться от ее сына Жака Бизе, долгое время, еще с эпохи лицея Кондорсе, остававшегося его товарищем. В мою бытность, начиная с 1913 года, они уже не виделись и не пере­писывались.

Из других старых знакомств можно назвать герцога д'Альбуферу, герцога де Гиша, графа Робера де Билли, Люсьена Доде, князей Антуана и Эммануэля Бибеско, Фредерика де Мадразо и Рейнальдо Ана. Все это была «старая гвардия» из кружка улицы Ройяль и светских салонов ушедшей уже эпохи.

Один характерный признак: собирая свои воспоминания, я не могу припомнить ни одного случая, чтобы г-н Пруст обратился на «ты» к кому-нибудь из них, несмотря на какую близость, даже к Рейнальдо Ану, с которым был тесно связан целых два­дцать пять лет.

Я не знала герцога д'Альбуферу, его не принимали. Г-н Пруст виделся с ним у общих знакомых, где он бывал с Луизой де Морнан. Он говорил о нем:

—     Ум герцога не выше способностей мадемуазель де Морнан. Ах, если бы они оба были одарены талантами, как он деньгами!..

Помню, во время войны я видела у нас на бульваре Османн герцога де Гиша. Находясь в отпуске, он явился к нам в форме капитана. Г-н Пруст любил его за хо­рошие манеры и ум.

Одним из самых частых посетителей был граф де Билли. Сначала он служил в дипломатическом ведомстве и был доверху напичкан всяческими интересными ис­ториями. Отличаясь незаурядным умом, он бесконечно восхищался книгами г-на Пруста, о которых судил, по словам самого автора, с удивительной тонкостью. Его визиты длились три, четыре, пять часов, нередко далеко за полночь. Он сохранился у меня в памяти сидящим на стуле возле постели г-на Пруста. Глядя на него, было ясно видно, насколько ушло вперед время. Толстый и постаревший в пятьдесят лет, он являл собой разительный контраст рядом с г-ном Прустом, который все еще выглядел на тридцать. Обычно г-н де Билли пребывал за границей при посольстве, но, приез­жая в Париж, всякий раз непременно являлся к нам. Я никогда не присутствовала при их разговорах, кроме тех случаев, когда они мне звонили, и тогда видела обоих очень оживленными и довольными. Г-н Пруст всегда повторял мне, что граф — человек «одержимый».

Довольно часто приходил Люсьен Доде, которого г-н Пруст предпочитал его брату Леону, политику. Он отличался удивительным пониманием, восхищавшим и привязывавшим к нему г-на Пруста. Пожалуй, он был одним из очень немногих, кого г-н Пруст любил просто как человека, не связывая его с какой-то пользой для своей книги. Но, с другой стороны, он и не представлял из себя ничего особенно выдаю­щегося.

От прежней жизни, кроме г-жи Строе и Робера де Билли, у него оставались только братья Бибеско, Фредерик де Мадразо и Рейнальдо Ан, с которым он охотнее всего виделся и которого любил больше всех, если, конечно, слово «любить» вообще применимо к г-ну Прусту. Несомненно одно — он сохранял в отношениях в ним неизменную верность, хотя и не питал каких-то особенных иллюзий. Думаю, что, понимая не только чужие души, но и самого себя, он следовал лишь жизненной не­обходимости.

Все же г-н Пруст очень любил обоих братьев Бибеско и особенно уважал старшего, Эммануэля. Он говорил мне:

—     Селеста, вы должны прочесть роман Достоевского «Братья Карамазовы» и тогда увидите — это братья Бибеско.

И еще рассказывал мне:

—     Из них двоих самый умный, конечно, Эммануэль. Антуан хотя и сума­сброден, но очень мил. Зато у его брата есть редкое качество привязываться к людям. Конечно, это  обременительно для него, но он взял на себя все финансовые дела и управление земельными владениями в Румынии, чтобы избавить Антуана от всех забот, которые могли бы мешать его блестящей жизни.