Антуан вступил в дипломатическую жизнь под именем графа де Билли. При мне, уже во время войны, он находился в Лондоне в посольстве Румынии, воевавшей на нашей стороне. Появляясь в Париже, он каждый раз — и после войны тоже — сразу же сообщал об этом г-ну Прусту. Его приходы были каким-то вихрем. Я встречаю его, и он в шутку заявляет:

—     А знаете, Селеста, я вас люблю!

—     Ах, князь, вы все такой же шутник!

—     Да нет же, Селеста, я и вправду люблю вас!

Г-н Пруст смеялся, но все-таки сказал:

—     Ведите себя прилично, Антуан, вы смешны. Селеста не любит этого, оставьте ее в покое.

Через некоторое время он опять зашел к нам, на этот раз со своей невестой. Г-н Пруст был в постели, и, резонно полагая, что он не примет девушку, князь попросил ее подождать на площадке и спросил меня:

—     Я могу пройти в комнату?

—     Мне надо спросить. Я пошла к г-ну Прусту, а князь, взяв свою невесту на руки, как куклу понес ее вслед за мной. Только он мог позволить себе подобную выходку, зная, насколько ужасна была для г-на Пруста одна только мысль, что его может увидеть в постели женщина (кроме меня, конечно). Он был страшно смущен.

—     Вот видите, Селеста, я же говорил вам, что князь сумасшедший!

Но вихрь продолжался, и молодая особа вдруг обнаружила пропажу своей сумочки, которую стали повсюду искать, но в конце концов решили, что она оставила ее в такси.

Князь Антуан был замечательным рассказчиком, и из него всегда так и сыпа­лись сплетни об отношениях великосветских салонов с миром литературы.

—     Отчасти он похож на консьержа, — говорил г-н Пруст, — хотя его рас­сказы более или менее правдивы. И как он забавен!

К несчастью, его фаворит, Эммануэль, трагически погиб — он повесился в номере лондонского «Рица» от страха перед угрожавшим ему параличом. Никогда не забуду его последний визит в 1917 году вместе с князем Антуаном. Он сидел в такси, а брат пошел предупредить г-на Пруста, который спустился к нему. Возвратившись, г-н Пруст рассказывал:

—     Селеста, я сейчас видел нечто ужасное, хотя в то же время это замечательный пример братской любви. Эммануэль сидел, забившись в самый угол, в по­лумраке; я сказал, что сяду напротив на откидное место, но Антуан возразил: «Нет, нет, это для меня, а вы, Марсель, садитесь рядом». И все время, пока мы разговари­вали, я видел только профиль Эммануэля и понял — Антуан не хотел, чтобы мне было видно его лицо, перекошенное параличом, это еще усилило бы страдания брата.

Придумали даже, будто я сама видела, как после этого он целую ночь пропла­кал. Это неправда. Может быть, у него и проступила слезинка, но г-н Пруст не так-то легко поддавался слезам, как об этом говорили, или как он сам упоминал в своих письмах. Если ему было и тяжело узнать о смерти князя Эммануэля, все-таки это не стало поводом для траура. И он уже больше никогда не говорил мне о нем.

Если не ошибаюсь, г-н Пруст познакомился с обоими братьями еще задолго до войны 1914 года в салоне их матери, княгини Елены, одном из самых блестящих во всем Париже. Они, в свою очередь, представили его своей кузине, княгине Марте Бибеско. Он считал ее умной и красивой, но, боюсь, после его смерти она говорила о нем куда больше, чем сам он упоминал о ней.

—     Ее ум — это своеобразная форма кокетства, — говорил про нее г-н Пруст.

Я видела княгиню Марту всего один раз, уже на улице Гамелен, когда она приезжала вместе с женой Антуана, княгиней Элизабет, после театра. Они хотели видеть г-на Пруста, но он велел сказать, что, к величайшему сожалению, это невоз­можно. Из этого родилась легенда о том, будто бы я сказала им: «Г-н Пруст не пе­реносит запаха княжеских духов». Но, конечно, ни он, ни я ничего такого не гово­рили.

Что касается других Бибеско, то, кроме обоих братьев, г-н Пруст больше всех любил герцогиню де Ноайль, сочинявшую стихи. Она была их родственницей со стороны румынских Бранкованов. Его уважение к ней возросло еще во время про­цесса Дрейфуса, когда она тоже смело встала на сторону дрейфусаров, да еще под­вергаясь оскорблениям из-за своего нефранцузского происхождения.

Впрочем, г-н Пруст считал ее слишком капризной и даже немного сума­сбродной, подобно князю Антуану.

—     Однажды она сказала мне: «Марсельчик, только у нас с вами и есть ум. Посмотрите, как мы похожи, особенно если я подниму волосы».

Он изобразил движения ее рук и звук голоса:

—     Да, у нее была поэзия не только слов, но и жестов.

Г-н Пруст продолжал видеться с ней у общих знакомых, как и с ее сестрой, княгиней де Шимэ, чей ум и утонченность он ценил ничуть не меньше.

Он сохранял хорошие отношения с Фредериком де Мадразо, удачливым ди­летантом и близким приятелем Рейнальдо Ана — злые языки говорили, будто у «Коко», как все называли Мадразо, было с ним что-то там «такое». Но об этом г-н Пруст мне никогда ничего не говорил. Они познакомились еще в ранней молодости в салоне г-жи Лемер, той самой, которая писала розы в не меньшем количестве, чем их создал сам Господь Бог. «Коко» ув­лекался не только музыкой, но и живописью. Однако куда больше г-н Пруст ценил его понимание картин. Вместе с ним и Рейнальдо Аном он еще молодым поехал в Венецию. У него остались восторженные воспоминания об этой поездке. По его сло­вам, за два-три года, начиная с 1900-го или 1901-го, он сделал для себя три открытия, сильнейшим образом повлиявшие на его мировосприятие: узнал английского писа­теля Рёскина, увидел средневековые соборы — прежде всего Амьенский — и про­никся Венецией с ее живописью. Он был искренне благодарен Мадразо, который открыл для него этот город. У г-на Пруста еще оставались внутренние порывы, он очень часто говорил мне:

—     Вот увидите, Селеста, когда я напишу в своей книге слово «конец», непременно повезу вас в Венецию, а потом мы поедем к ангелу Амьенского собора и не­пременно в Шартр...

И еще картины Вермеера, но они пришли позднее.

Кроме того, у Мадразо было очень любящее сердце. Беспокоясь о здоровье г-на Пруста, он из уважения к его работе, чтобы не обеспокоить, приходил справиться о делах по черной лестнице, когда точно знал, что застанет меня на кухне. Мы разго­варивали минуту-другую, и он уходил, прося передать привет г-ну Прусту. Как и князь Эммануэль, он тоже трагически погиб, но позднее. Г-н Пруст рассказывал мне, что у него был очень красивый особняк на бульваре Бертье. К сожалению, он со­вершенно разорился, До последнего су, и к тому же был тяжело болен. И однажды его нашли утонувшим в ванне. Так и не удалось узнать, что это было: несчастный случай, инфаркт или самоубийство. Г-н Пруст тогда очень огорчался и подолгу разговаривал об этом с Рейнальдо Аном и со мной.

Из всех знакомых всегда принимали,  когда бы ни пришел, Рейнальдо Ана, если, конечно, г-н Пруст уже проснулся и произвел свое окуривание. Явившись слишком рано, он спрашивал, как дела, и удалялся.  Но обычно приходил  довольно поздно, когда мог быть уверен,   что увидится с г-ном Прустом. И только его одного я никогда не провожала — он буквально убегал со всех ног, после чего г-н Пруст спрашивал:

—     Дорогая Селеста, а хорошо ли Рейнальдо закрыл дверь?

Дело в том, что двери надо было плотно закрывать от сквозняков, а он почти всегда оставлял их открытыми. И как только он уходил, я все проверяла. По этому поводу, чтобы оправдать его, г-н Пруст рассказал мне историю об одном ученом, Анри Пуанкаре. Как-то раз Пуанкаре остановился на набережной Межиссери по­любоваться птицами, которых там продают в специальных лавочках; но голова у него все время была занята какими-то вычислениями, и он пошел дальше, взяв по рассе­янности клетку с птицами; торговка с криками побежала за ним, и ему пришлось извиняться, тем более что он и не собирался покупать себе птиц. Я ответила на это:

—     Ах, сударь, этот Анри Пуанкаре, может, был знаменитым ученым, а Рейнальдо просто хочет казаться важной персоной.

Но на самом деле г-н Пруст вполне здраво оценивал его.