—     Он волновался больше всех: «Из этого малыша у вас ничего не полу­чится, вы слишком его испортили! Если не одумаетесь, это будет просто бездельник и ничего больше! Не имея в руках профессии, он пропадет!» Папа оборачивался к ма­тушке и говорил: «Слышишь, сколько я тебе твержу, что его нельзя обрекать на светскую жизнь!» Однако матушка всегда пережидала натиск; я и сейчас слышу ее мягкий голос: «Терпение, милый доктор, терпение. Все устроится».

Кажется, лет в двадцать, чтобы угодить отцу, г-н Пруст поступил на службу в библиотеку Мазарини помощником библиотекаря и одновременно занимался еще и изучением права. Хоть ему и не платили жалованья, отец все равно остался доволен — самое главное, что сын теперь при деле.

—     Правда, я все время был в отпуске, — смеясь, говорил мне г-н Пруст.

Нечего и говорить, продолжалось это совсем недолго. Он ушел из библиотеки и тогда же написал длинное письмо отцу, в котором объяснял, что это было лишь «потерянное время», так как он чувствует себя созданным только для литературы.

По словам г-на Пруста, между отцом и матерью произошло окончательное объяснение, после которого профессор Адриен Пруст заявил: «Хорошо, пусть будет так, я не буду заниматься им. Делай как хочешь».

—     И мой милый папочка сдержал слово. Больше того, я знаю, что незадолго до смерти он говорил друзьям: «Вот увидите, Марсель еще будет в Академии!»

Уже много позднее я как-то спросила г-на Пруста, была ли уже у него в голове книга с ее названием, когда он писал отцу о «потерянном времени». Он улыбнулся, но ничего мне не ответил.

После этого понятно, каким ударом была для него потеря обоих родителей — самого профессора в 1903 году и матери через два года. Оба умирали тяжело, а отец — в жестоких страданиях.

Г-ну Прусту было тридцать два года, когда скончался профессор Адриен Пруст. Младший брат уже стал врачом и женился, его жена ждала тогда ребенка. Смерть профессора и рождение племянницы г-на Пруста почти совпали. У меня до сих пор звучит в ушах его рассказ.

Профессор читал лекции на факультете и однажды сказал госпоже Пруст: «Я пойду сегодня пораньше, чтобы зайти к Роберу: может быть, там есть какие-то но­вости». Он застал сына и невестку, собравшихся после завтрака на прогулку.

—     Робер был так поражен усталым и очень плохим видом папа, что, отведя жену в сторону, сказал ей: «Марта, я беспокоюсь за отца. Сделай милость, зайди к своей матери и погуляй с ней. А я провожу его, ему совсем нехорошо». Придя на факультет вместе с Робером, папа начал читать лекцию, но уже через минуту по­ просил у студентов извинения за недолгую отлучку. Видя, что он не возвращается, Робер побежал искать его... Это было ужасно. Я даже не Могу говорить об этом. Пришлось взламывать дверь, он лежал на полу. Робер отвез его домой на улицу Курсель. Матушка рыдала: «Я должна была поехать с ним!» Но она сразу же взяла себя в руки и потом великолепно держалась. Робер позвонил жене: «Папа заболел, я отвез его домой и не могу оставить. Пожалуйста, побудь у своей матери, пока я не приеду за тобой».

Дальше было еще ужаснее, ночью жена брата родила маленькую Сюзи, но сама висела между жизнью и смертью из-за родильной горячки. Естественно, от нее скрывали смерть папа: «Ему уже лучше, еще несколько дней, не волнуйся». Самое драматичное произошло в день похорон. У папа были торжественные похороны, и кортеж проезжал под окнами тещи моего брата на авеню де Мессин, где находилась тогда Марта. Теща очень хотела присутствовать на церемонии и солгала дочери: «Я немного пройдусь, а ты побудь пока с горничными, совсем недолго». Но похороны сопровождались таким обилием музыки, что Марта не могла не услышать ее, и спросила горничную: «Что это за музыка?» — «Не знаю, сударыня, может быть, идут войска». — «Да нет же, это похоронный марш. Наверное, умер кто-то очень важ­ный?» — Не знаю, сударыня, я ничего не слышала» . От нее еще долго скрывали правду. Когда матушка приходила навестить ее, то брала с собой светлое платье, чтоб не показываться перед ней, выздоравливающей, в трауре.

О смерти матери г-н Пруст говорил не так охотно — рана была значительно глубже. Он рассказывал мне только, что после кончины отца все так же жил с ней на улице Курсель. Квартира была очень большая, и часть комнат они просто заперли. И, конечно, прекратились все приемы.

—     После смерти папа матушка потеряла вкус к жизни, но никак не выдавала этого. Держалась она прекрасно.

Он рассказал мне еще и такую подробность: при прощании с профессором Адриеном Прустом г-жа Пруст вошла как раз в тот момент, когда какая-то незнако­мая женщина ничуть не скрывая своего горя, положила умершему букет пармских фиалок.

—     В некоторых случаях у матушки был неподражаемый дар не замечать то, чего она не хотела видеть. Помню, как у Робера еще в молодости произошел несчастный случай на мотоцикле, когда с ним была девушка. Матушка поспешила к его постели, а там уже сидела эта амазонка, но она не только не посмотрела в сторону молодой особы — она просто ее не видела, понимаете, Селеста? И, клянусь вам, в день похорон матушка тоже не видела ни эту женщину, ни этих фиалок.

После долгой болезни г-жу Пруст пришлось оперировать, но ничего не по­могло, и она тихо угасала.

—     Вы не представляете себе, какая это была замечательная женщина!.. Она скрывала в себе и болезнь, и свою боль от утраты.

Однако что за болезнь и какая операция — кое-кто упоминал об опухоли — он никогда ничего не говорил, и мне всегда казалось, что ему не понравились бы мои вопросы. По некоторым его намекам можно было заключить о смертельном приступе уремии.

Даже и через пятнадцать лет воспоминание об этой смерти слишком волновало г-на Пруста, чтобы затрагивать столь болезненную тему.

Рассказывали всякие истории, будто в годовщину ее ухода он задыхался от астмы и у него были видения черной женщины, похожей на его мать и являвшейся к нему в минуты раскаяния. Это все дурацкий вздор, как и сам он говорил мне о таких разговорах.

К тому же г-н Пруст вообще никогда не обращал внимания на годовщины. Он просто не вспоминал о них. Я ни Разу не видела, чтобы в какую-нибудь из таких дат он был как-то особенно печален или именно в эти дни рассказывал мне о своих ро­дителях. По его словам, прежде он каждый год приносил камень к склепу предков с материнской стороны — они были евреями, и таков обычный ритуал их религии. Это делалось для соблюдения традиции и, как я сильно подозреваю, в угоду матери. По поводу цветов на могилу отцовских предков в день Всех Святых он говорил:

—     Цветы — это знак дружбы и любви к живым; мертвым они не нужны. Но таков обычай, и я соблюдаю его; однако у меня нет благоговения к кладбищам, и не там я нахожу своих ушедших. Они всегда в моей памяти.

О матери г-н Пруст вспоминал всегда с просветленной улыбкой нежности:

—     Матушка часто повторяла: «Что же будет с тобой, Марсельчик, когда я умру?» или: «Ах ты, мой бедный волчонок...» Знаете, какими были ее последние слова?.. «Бедное мое солнышко, как только ты будешь без меня? Но, главное, оставайся католиком».

Всю его боль я могла почувствовать только в те минуты, когда г-н Пруст про­сил достать из комода фотографию матери. Если он что-то и говорил, то лишь объ­яснял мне подробности ее туалета. Однажды попросил поставить фотографию на камин, чтобы видеть ее с постели. Так она простояла два или три дня. Потом он по­звал меня.

—     Дорогая Селеста, уберите мамино фото. Видите ли, когда привыкаешь, чувства притупляются.

Как-то ночью я сказала ему:

—     Сударь, я так к вам привязана, что мне часто представляется, как на Страшном Суде все мы окажемся в долине Иосафата[4]. Для меня будет огромным счастьем вновь встретиться с вами! Вы верите во все это?

—     Не знаю, Селеста, но мне хотелось бы. И если бы я был уверен в том, что встречу там матушку, то хотел бы умереть прямо сейчас.