— Острячка…

Он завел машину, выждал подходящий момент и, вывернув на дорогу, рванул вперед.

Пропетляв минут двадцать по задворкам, Фарго очутились в промышленной зоне. За складами, как ни странно, виднелся жилой квартал: утопающие в зелени домики, старые, но ухоженные. Описав круг, Сэм остановил машину у коттеджа с зелено-коричневыми ставнями и белой оградой, наполовину оплетенной цветущим вьюном, — в США такой дом назвали бы «фермерским».

Фарго взошли на крыльцо, постучались. Изнутри донесся шум шагов. Дверь распахнулась, и на пороге появился аккуратно одетый мужчина-европеец лет пятидесяти пяти, в брюках цвета хаки и белой рубашке.

— Добрый день, слушаю вас, — сказал он по-английски с оксфордским акцентом.

— Нам нужен дом Сукасари, — объяснила Реми.

— Он перед вами, мадам. Чем могу помочь?

— Мы кое-кого ищем… Монаха… Возможно, он жил в этой местности, в шестнадцатом веке.

— Только и всего? А я-то решил, что вы торгуете пылесосами, например, или горшками-сковородками… — Он неловко улыбнулся и отступил в сторону. — Пожалуйста, проходите. Меня зовут Роберт Маркотт.

— Сэм и Реми Фарго, — представились они.

— Идемте. Вот приготовлю чай — и тогда расскажу об Индонезии шестнадцатого века все, что знаю.

— Простите, но, кажется, вы не слишком удивились интересующему нас предмету, — осторожно заметила Реми.

— Ничуть. Я объясню почему. Проходите… садитесь.

Он провел их в кабинет, заставленный по периметру книжными шкафами высотой от пола до потолка. На полу лежал персидский ковер; довершали убранство журнальный столик и ротанговая мебель. Фарго опустились на диван.

— Я на минутку! — предупредил Маркотт и вышел в боковую дверь.

В глубине дома зазвенел фарфор, пронзительно свистнул чайник. Спустя минуту хозяин вернулся в кабинет с сервизом на подносе и, разлив по чашкам чай, уселся напротив гостей.

— Кто посоветовал вам ко мне обратиться? — спросил он.

— Одна женщина по имени Рацами…

— А! Милейшая дама. Ничего не знает об истории Суматры вплоть до двадцатого века.

— Она уверяла нас, что тут музей.

— Боюсь, вышел небольшой… языковой казус. Перепутали историка с музеем. Помимо официального индонезийского языка в стране уйма диалектов. Я уже давно не исправляю у собеседников ошибки в речи. Десять лет назад вышла моя книга о христианстве в Индонезии. Очевидно, поэтому я и превратился в «музей», — Маркотт взял с ближайшей полки один из томов и протянул его Реми.

— «Бог на Яве», — прочитала она.

— Могло быть и хуже. Чуть не стало… Издатель хотел назвать ее «Иисус на Яве».

Сэм рассмеялся.

— Вы выбрали меньшее из зол.

— Иначе меня одолели бы толпы людей, жаждущих узнать о религиозной значимости кофе. Вот был бы ужас! Вообще я приехал сюда собрать материал для книги, но по-настоящему влюбился в остров… и остался навсегда. Уже пятнадцать лет живу. Так вы говорили, что ищете монаха?

— Да, человека по имени Хавьер Орисага. Иезуит. Кажется, он прибыл сюда в конце двадцатых годов шестнадцатого века…

— Ах да, Орисага… Если точнее, в тысяча пятьсот двадцать восьмом году, — ответил историк. — Он жил двумя милями восточнее отсюда. От хижины, разумеется, и следа не осталось. Там теперь, по-моему, закусочная.

— Расскажите, пожалуйста, об Орисаге, — попросила Реми.

— А что вы хотите узнать?

— А сколько у вас свободного времени? — уточнил Сэм.

— Неограниченное количество.

— Тогда расскажите все!

— Боюсь вас разочаровать. Орисага, конечно, был интересной личностью. Не жалея сил, помогал местным. Один из многих тысяч миссионеров, заполонивших остров во второй половине прошлого тысячелетия. Открыл библейскую школу, помогал больницам, разъезжал по деревням, пытаясь спасти души аборигенов.

— А о кодексе Орисаги вы не слыхали? — спросил Сэм.

Маркотт прищурился.

— Нет. Хотя должен бы, судя по названию. Видимо, пора сгореть от стыда?

— Не вижу повода, — мягко возразила Реми и вкратце пересказала историю кодекса, не раскрывая его содержания.

Историк восхищенно улыбнулся.

— Потрясающе… Так кодекс улучшил его положение в Церкви или наоборот?…

— Наоборот.

— Значит, речь шла об ацтеках в сочувственном ключе, — задумчиво проговорил он. — Жаль, что я этого не знал, иначе посвятил бы Орисаге целую главу. Вообще с ним приключилась любопытнейшая история, но она не вписывалась в общий контекст, так что я ее выкинул. Монах умер в тысяча пятьсот пятьдесят шестом году, спустя двадцать восемь лет после переезда на остров — по крайней мере, в тот год его видели в последний раз.

— Не поняла… — растерялась Реми.

— В ноябре тысяча пятьсот пятьдесят шестого Орисага собрал всех коллег, последователей и объявил, что якобы нашел в джунглях священное место, — начал объяснять Маркотт. — Где именно, он не уточнял. Сказал, собирается отыскать… Что же он хотел отыскать? — Историк умолк, задумчиво постукивая себя пальцем по нижней губе. — А! Вспомнил! Нечто вроде «семи пещер» или «мира семи пещер». Суть ясна, да? Словом, Орисага ушел в джунгли и не вернулся. Насколько я понимаю, люди считали, что он немного не в себе.

— Бывает, — ответил Сэм. — Так он ушел в джунгли и просто сгинул?

Маркотт кивнул.

— С тех пор его не видели. Понимаю, звучит по-театральному зловеще. И в нынешние дни люди пропадают, а пятьсот лет назад такое, наверное, случалось сплошь и рядом. Джунгли беспощадны даже к опытным путешественникам вроде Орисаги. — Историк грустно улыбнулся. — Вот рассказываю о нем и все больше жалею, что не уделил этой истории хотя бы несколько страниц. Ну, ничего не поделаешь…

— У вас, наверное, не сохранились материалы по Орисаге? — сказала Реми.

— Нет, к сожалению. Но могу предложить нечто лучшее — я отведу вас к своему источнику информации. Если он еще жив, конечно.

Следуя по пятам за стареньким двадцатилетним «БМВ» Маркотта, Фарго приехали в Пладжу, один из жилых районов Палембанга. Асфальта здесь не было, повсюду высились крытые гофрированной жестью некрашеные деревянные строения с москитными сетками на окнах; площадь жилищ не превышала шестисот квадратных футов. Дополняли пейзаж жалкие огородики да маленькие загоны с козами и курами.

Наконец Маркотт остановился у одного из домов. Следом притормозили Сэм и Реми.

— По-английски он не говорит, — предупредил историк. — Ему уже за девяносто, так что особенно не надейтесь…

— А с кем встречаемся-то?

— Простите, виноват. С Думади Орисагой. У Хавьера осталось десять детей от местной жительницы. Думади его прямой потомок.

— Но… он ведь был монахом, — недоуменно пробормотала Реми.

— Был. Только в один прекрасный день отрекся от прежних обетов, в том числе, полагаю, и от обета безбрачия.

— Может быть, из-за чересчур сурового испытания Церковью? — предположил Сэм.

Вслед за Маркоттом они направились по дорожке к видавшей виды сетчатой двери. Когда историк в четвертый раз постучал по косяку, из глубин дома, шаркая ногами, вышел старик в белой майке, ростом примерно в пять футов. В его лице преобладали индонезийские черты, испанская кровь едва угадывалась.

Маркотт что-то сказал Думади по-индонезийски, а может, на диалекте. Старик с улыбкой закивал и открыл нежданным гостям дверь. Внутреннее пространство дома было разделено на три части. В гостиной, размером двадцать на двадцать футов, стояли четыре садовых стула из пластика; журнальным столиком служила картонная коробка. В боковых комнатах располагались спальня с ванной и кухня. Думади жестом предложил всем сесть.

Историк выступал в роли переводчика: он представил индонезийцу супругов Фарго и объяснил, что они собирают сведения об Орисаге. Думади что-то ответил.

— Он спрашивает, почему вы интересуетесь Орисагой, — сказал Маркотт. — Тут всегда держат ухо востро, когда дело касается семьи, даже спустя пятьсот лет. Индонезийцы с молоком матери впитывают уважение к предкам.