Но в этом виноват, пожалуй, больше его язык, нежели он сам. Стихоплет потеет, работает, и, в сущности, ему нехватает только здравого смысла.

Что представляет собою язык, в котором гений на каждом шагу встречает непреодолимые препятствия в виде тех или иных грамматических трудностей? В этой области злопыхатели всегда находят себе пищу; подчеркиватели[6] завоевывают почву, утерянную отважным писателем; здесь всякое новшество терпит поражение, и сюда никак неприменимо выражение Корнеля:

Нужно смело сказать, что такой ограниченный язык не поэтичен, что в данном случае поэзия становится лишь рифмованной прозой, что такой язык лишен богатства, силы и смелости, что он никогда не обогатится, потому что обогащать его запрещено^{41}, потому что развитие его, вместо того чтобы быть свободным и гордым, размерено, сужено, подчинено циркулю. Прибавим к этому, что надо быть глупцом, чтобы подчиняться подлому капризу людей, приверженных нелепым обычаям, и прислушиваться к мнению журналистов, неизменных душителей поэзии, верных своему пресмыкающемуся стилю и отвергающих силу и мощь, которыми пользуется поэт, чтобы выразить свою мысль в любезных ему звуках.

Раз этот народ не желает принять ничего другого, кроме того, что он уже имеет — своего печального и жалкого Буало и сухого и жесткого Руссо^{42}, — нужно его предоставить его глупому занятию — подсчитывать слога, вместо того чтобы предаваться фантазии и создавать множество недостающих ему выражений. Доказательством, что поэзия его бедна, служит то, что ему только еще предстоит осознать эту бедность.

Стихоплеты не простят мне этой главы, а между тем я говорю именно в их пользу; меня поймут поэты.

Стихоплеты имеют обыкновение проводить одну параллель, которая меня до крайности раздражает. Это — параллель между Расином и Корнелем. Глупцы, обладая самым слабым понятием о литературе, могут часами говорить на эту тему с таким видом, будто высказывают какие-то мысли. Это проникает в брошюры, которые с большой самоуверенностью стряпают ничтожные приказчики, вместо того чтобы заниматься своим делом; несколько журналов существует только благодаря трем-четырем беспрестанно повторяющимся именам. Можно подумать, что весь человеческий ум заключен во французской трагедии, а между тем нет ничего ошибочнее такого взгляда^{43}.

Некий юноша пришел просить Тимофея^{44} выучить его игре на флейте. «А у вас уже были учителя?» — спросил поэт. — «Да!» — ответил юноша. — «В таком случае, вы будете платить мне вдвое дороже». — «Почему?» — «Потому что с вами мне будет вдвое труднее: мне придется прежде заставить вас забыть наставления, которые вы в себя впитали, а затем уж обучить вас тому, о чем вы пока еще не имеете никакого представления».

Странный язык каламбуров близится к кончине. Его культивировали некоторые приверженцы, он заменял им и ум и таланты. Что станется с каламбуристами? Как может так быстро испариться подобная слава? Какая неблагодарность после стольких возгласов одобрения! О, как легкомысленно расточают парижане свои хвалы!

О всяком, кому благоприятствовало вдохновение или случай, много говорили; такого человека выделяли особо; даже вполне порядочные люди, которые никогда не согласились бы издать что-либо иначе, как под чужим именем, с успехом сочиняли на этом новом языке маленькие брошюрки^{45}, внезапно ставившие их в ряды избранных весельчаков.

Народ их не очень-то ценит. Он предпочитает язык Ваде^{46}, который живописал натуру низменную, но по крайней мере действительно существующую. Там народ мог судить о сходстве. Но когда ему хотят объяснить всю тонкость каламбура, он отвечает на своем наивном языке: Дурачок-то умер, а наследников у него оказалось много.

Каламбуры и плохие шутки ведут к порче языка, к изъятию немногих благородных и гармоничных слов, еще уцелевших в нем, к постоянному затруднению писателя, обязанного предупреждать возможность грубых или непристойных двусмысленностей. Братья-каламбуристы оказались, таким образом, повинными в оскорблении Франции в отношении языка; многие выражения в разговоре, как и в литературном стиле, извратились, потому что они их чересчур профанировали. В настоящее время начинают излечиваться от этой нелепости, которая не могла быть продолжительной и тем не менее продолжалась слишком долго! Здравомыслящим писателям надлежит всячески бороться против такого странного изъятия слов и не обращать внимания на злонамеренных и глупых насмешников, которых у нас так много.

Замечено, что почти никогда из ряду вон выходящее зрелище не обходится без несчастных случаев. Парижская чернь не умеет соблюдать порядка; выйдя из равновесия, она становится шумной, неприятной и буйной.

На этом именно основании был отменен как фейерверк в день св. Жана, так и те, которые пускали по случаю рождения принца и принцесс и в дни празднования сомнительных побед. Взамен этих бесплодных увеселений теперь выдают замуж бедных девушек и выпускают на свободу заключенных. А такими благими идеями мы обязаны опять-таки патриотическим писателям^{47}.

Я хотел бы, чтобы все пиротехники королевства обанкротились; роскошь наших празднеств всегда приводит к каким-нибудь несчастным случаям. Можно ли спокойно смотреть, как взрывается в воздухе то, что могло бы прокормить в течение целого года сотню бедных семейств? Как можно платить так дорого за столь краткое удовольствие?! Я предпочитаю неаполитанские народные празднества^{48}, во время которых могучих ладзарони^{49} угощают обедами, продолжающимися целых три дня, и вдобавок дарят им еще по рубахе.

Совершенно непонятно, как могли избрать местом для фейерверков Гревскую площадь. Как могли воздвигнуть памятник монарху на той самой мостовой, где были четвертованы Равайак^{50} и Дамьен^{51}? Каким образом мифологические эмблемы народного ликования могут следовать за колесованием и кострами, как можно воздвигать герб Франции на том самом месте, где три дня перед тем эшафот был залит кровью преступника?! Зачем и почему члены муниципального совета разрешают все это? Почему? Потому, что они хотят видеть из своих окон с одинаковыми удобствами и праздничные огни и виселицу.

Видели ли вы, дорогие читатели, действительно прекрасный фейерверк? Таким был фейерверк, устроенный однажды покойным датским королем^{52}. Он приказал воздвигнуть помост; народ приготовился уже насладиться видом римских свечей, треском петард, искрящимися мимолетными снопами ракет, когда четыре герольда в великолепных одеждах внезапно появились на четырех углах помоста. Каждый из них развернул по листу бумаги. Народ умолк. Это был преисполненный великодушия эдикт, отменявший четыре наиболее тягостные налога на съестные припасы.

Описывать фейерверк излишне. Никакие слова не могут передать стремительность, блеск и грохот этих сверкающих лучезарных снопов огня, которые чаруют взоры, не раздражая их, и услаждают слух, не потрясая его. Однако нужно описать пышные банкеты, устраиваемые для народа щедрыми эшевенами.