Народ узнал о воскресении этой девушки и осы́пал проклятьями злодея, виновника гнусного преступления. Но в таком громадном городе этот случай был скоро забыт, и отвратительное чудовище, возможно, до сих пор еще живо. Во всяком случае, человек этот не понес заслуженной кары.

Интересно было бы написать книгу о всех невинно осужденных, чтобы выяснить причины судебных ошибок и избежать их в будущем. Не найдется ли, наконец, чиновник, который занялся бы этим важным вопросом?

Государственная тюрьма! Этим все сказано. Этот замок, — сказал Сен-Фуа^{117}, — не будучи крепостью, является самым страшным во всей Европе.

Кому известно, что́ делалось в Бастилии, что́ она заключает, что́ заключала в себе? Но как писать историю Людовика XIII, Людовика XIV, Людовика XV, не зная истории Бастилии? Все самое интересное, самое любопытное, самое странное произошло в ее стенах. Таким образом, самая интересная часть нашей истории останется для нас навсегда скрытой: ничто не просачивается из этой бездны, как не просачивается из безмолвной могилы.

Генрих IV хранил в Бастилии королевскую казну. Людовик XV велел запрятать туда Энциклопедический словарь, который и гниет там по сие время. Герцог Гиз, властитель Парижа^{118} в 1588 году, был также хозяином Бастилии и Арсенала. Он назначил комендантом Бастилии Бюсси Леклера^{119}, парламентского стряпчего. Бюсси Леклер, окружив войсками парламент, отказавшийся разрешить французов от присяги в верности и послушании, арестовал всех председателей и советников в судейских мантиях и четыреугольных шапочках и посадил их в Бастилию на хлеб и на воду.

О, толстые стены Бастилии, принявшие в течение трех последних царствований вздохи и стенания стольких жертв! Если бы вы могли говорить, как опровергли бы ваши страшные и правдивые повествования робкий и льстивый язык истории!

Рядом с Бастилией расположен Арсенал, в котором находятся пороховые склады, — соседство столь же страшное, как и сама тюрьма.

В Венсенской башне^{120} тоже содержатся государственные преступники, которые, повидимому, и кончат там свои печальные дни. Кто мог бы точно подсчитать указы об аресте, изданные в течение трех последних царствований!

Существует история Бастилии в пяти томах, в которых можно найти несколько частных курьезных анекдотов, но ровно ничего из того, что так хотелось бы знать, ничего такого, что могло бы пролить некоторый свет на те или иные государственные тайны, покрытые непроницаемой завесой. Если верить историку, то во времена некоего Аржансона^{121} там обращались с неслыханной строгостью и жестокостью с заключенными, уже и без того достаточно наказанными потерей свободы.

Нынешнее правительство, значительно более мягкое и гуманное, чем оно было когда-либо со времен Генриха IV, без сомнения сильно смягчило эту жестокость, и теперь в Бастилии уже не прибегают к чудовищным и совершенно ненужным наказаниям.

Когда кто-нибудь из заключенных умирает, его хоронят в три часа ночи в Сен-Поль. Вместо священников гроб несут тюремщики, а при погребении присутствуют офицеры. Итак, тела избавляются от угнетающей их страшной власти, только когда их приносят на кладбище.

Как только в Париже заходит речь о Бастилии, тотчас же начинаются рассказы о Железной маске^{122}. Каждый рассказывает эту историю по-своему, и к фантастическому рассказу примешивают собственные, не менее фантастические соображения.

Впрочем, народ больше боится Шатле, чем Бастилии. Он не боится ее потому, что она ему чужда; у него нет данных попасть в эту тюрьму. В силу этого он не сочувствует тем, кого там держат, и в большинстве случаев не знает даже их имен. Он не выражает никакой признательности благородным защитникам его интересов. Парижане предпочитают купить себе хлеба, чем слушать речи о том, что они имеют право на лучшую жизнь. В прежние времена в Бастилию сажали писателей за самые ничтожные мелочи, но потом убедились в том, что как сочинитель, так и книга и ее идеи приобретают от этого только бо́льшую известность, и предоставили вчерашним идеям быть стертыми идеями следующего дня; поняли и то, что когда располагаешь силой, то можно не беспокоиться о политических и моральных идеях, непостоянных и изменчивых по самой своей природе.

Стонет ли еще там или уже умолк знаменитый Ленге? Этого никто не знает.

Последствия страшны, причины неизвестны (Вольтер).

При вступлении на трон Людовика XVI новые, гуманные министры составили милостивый и справедливый указ о пересмотре списков заключенных в Бастилии и об освобождении многих из них.

В числе узников находился один старик, в продолжение сорока семи лет томившийся в четырех холодных и толстых стенах. Закаленный несчастиями, укрепляющими человека в тех случаях, когда они его не убивают, — он переносил тоску и ужасы тюрьмы с мужественным и непоколебимым терпением. Его редкие, седые волосы стали жесткими, как железо, а тело, заточенное в продолжение столь долгого времени в каменном гробу, приобрело такую же плотность и твердость.

Но вот низкая дверь его могилы поворачивается на громадных петлях, отворяется, но не наполовину, как обычно, а настежь, — и незнакомый голос говорит ему, что он свободен и может уходить.

Узнику кажется, что это сон. Он колеблется, потом приподнимается, ступает дрожащими ногами и удивляется, что прошел такое большое пространство. Тюремная лестница, приемная, все кажется ему обширным, громадным, почти бесконечным. Он останавливается, чувствуя себя потерянным, заблудившимся. Глаза его с трудом переносят дневной свет; он смотрит на небо, как на нечто новое; его взгляд неподвижен; он не может плакать; он поражен возможностью передвигаться, ноги немеют, как и его язык. Он минует наконец страшную калитку.

Когда он почувствовал, что катится в повозке, которая должна привезти его к его старому жилищу, он стал испускать нечленораздельные крики; он не в силах был выносить это необычайное для него движение; пришлось остановиться и высадить его.

Он называет улицу, в которой жил когда-то, и, опираясь на милосердную руку, идет туда; дома, в котором он жил, уже нет; его заменило общественное здание. Он не узнает ни квартала, ни города, ни предметов, которые когда-то там видел. Дома́ его соседей, запечатлевшиеся в его памяти, приняли другие формы. Тщетно взоры его вопрошают встречных, — ни один из них ничего не говорит его памяти. Он останавливается в ужасе и испускает глубокий вздох; как бы ни было велико население столицы, для него все эти люди мертвы. Никто его не знает, и он не знает никого. Он плачет и жалеет о своей камере.

При слове Бастилия, которую он называет своим убежищем, при виде его одежды, говорящей о прошлом веке, народ окружает его.

Любопытство и жалость влекут к нему; старики заводят с ним разговор, но они не имеют никакого понятия о событиях, которые он вспоминает. К нему приводят, наконец, бывшего привратника его дома — слабого старика с подгибающимися ногами, который последние пятнадцать лет просидел в своей каморке и имел силы только тянуть шнурок от засова входной двери. Он не узнает хозяина, которому когда-то служил, но сообщает ему, что его жена скончалась уже тридцать лет тому назад от горя и нищеты, что его дети отправились в неведомые страны, что из всех его друзей никого не осталось в живых. Все это он рассказывает с безучастным видом, как говорят о давно минувших и почти бесследно исчезнувших из памяти событиях.