Кабачок Рампоно. С гравюры неизвестного художника.

269. Отель-Дьё^{94}

Пойду в больницу, — восклицает несчастный парижанин, — там умер мой отец, там умру и я. И вот он уже наполовину утешен. Какое самоотречение, какая глубокая нечувствительность!

Милосердие наших больниц — милосердие жестокое! Роковая помощь, обманчивая и зловещая видимость! Тут смерть во сто раз грустнее и ужаснее той, которая постигла бы бедняка под собственной кровлей, предоставленного себе самому и природе. Дом божий! И смеют так его называть! Страдания, которые там испытывают, еще усиливаются презрением к человеку. Там имеются врач и хирург — это правда; лекарства ничего не стоят, — знаю! — но больного кладут рядом с умирающим и с трупом; зрелище смерти тревожит его душу, и без того охваченную отчаянием и ужасом… Дом божий! Больного помещают в комнату, воздух которой пропитан миазмами; его подчиняют деспотизму, который глух к воплям страдания, к укорам, жалобам. Не допускают к больному никого, кто мог бы поддержать его и утешить; все совершенно равнодушны к тому, выздоровеет он или умрет. Даже сама жалость там мертвяща и слепа, так как лишена самых существенных своих признаков: глубокого сострадания, деятельного внимания, чувствительных слез… Дом божий! Всё жестоко и неприветливо в этих стенах, где всё страдает и мучается. Самые разнообразные болезни прикрывает одно и то же одеяло, и легкое заболевание там превращается в жестокий недуг.

Кто не бежит этих кровавых и бесчеловечных больниц? Кто решится переступить порог этого дома, где больничное ложе — дар милосердия — во сто раз ужаснее голой постели бедняка! И в то время как эти ужасы печалят взор иностранца и угнетают возмущенные сердца, — узнаешь, что люди, которым поручено это важное учреждение, еще ничего не предприняли, чтобы хоть оградить себя от укоров, что позор продолжается, что в то время как, согласно священным канонам, все церковные богатства по праву принадлежат бедным, духовенство не оказывает никакой существенной помощи страждущему человечеству и остается вполне равнодушным к наиболее священному делу, возложенному на него его саном.

Что было бы, если бы кощунственное расхищение денег, предназначенных на облегчение несчастных, если бы все эти нецелесообразно затраченные богатства обнаружили бы всю жестокость учреждений, основанных с благотворительной целью? Существует ли под небесами преступление, более заслуживающее всеобщего презрения? А между тем, общественное мнение громогласно обвиняет руководителей больниц, имена которых должны бы произноситься не иначе, как с чувством глубокого уважения и умиления.

Больница Отель-Дьё была основана в 660 году св. Ландри^{95} и графом Аршамбо для больных обоего пола без всяких исключений: еврей, турок, протестант, идолопоклонник, христианин имеют туда свободный доступ.

В ней тысяча двести кроватей, а число больных доходит до пяти-шести тысяч. Далее считайте, что в Главной больнице в среднем от десяти до двенадцати тысяч больных, а в Бисетре — от четырех до пяти тысяч. Вы получите тогда понятие о переполнении этих заведений несчастными, которые не знают, где преклонить голову, так как при нашей системе управления они получают право на существование, не получая при этом той базы, на которой это существование могло бы покоиться.

Почти невозможно дознаться, каковы доходы Отель-Дьё. Они огромны, и это подтверждается той тщательностью, с которой их скрывают от населения. При таком богатстве все злоупотребления должны казаться еще более возмутительными. Сравните Дом милосердия в Лионе и Версальскую больницу с парижским Отель-Дьё. Там вы увидите замечательный порядок, управление, достойное самых громких похвал и умиляющее наблюдателя; здесь — все пороки, удручающие душу и вызывающие глубочайшее негодование и возмущение.

Надеялись, что последний пожар пойдет на пользу больным, что на новом месте построят более просторное, более гигиеничное здание, но оказалось, что недочеты остались те же.

В парижском Отель-Дьё есть все, что может сделать его гибельным для больных, в том числе сырость и плохой воздух. Раны там легко приобретают гангренозный характер; цынга и короста в свою очередь производят страшные опустошения, стоит только больному там немного задержаться.

Самые обыкновенные по существу своему болезни вскоре серьезно осложняются благодаря заразе, витающей в воздухе; по той же причине простые раны на голове или на ногах становятся в этой больнице смертельными.

Слова мои лучше всего подтверждаются несметным количеством людей, умирающих ежегодно в парижском Отель-Дьё и в Бисетре. Из пяти больных один непременно умирает. Ужасающий подсчет, на который, однако, взирают с полнейшим равнодушием!

Путем опыта и наблюдений медиков доказано, что больница, вмещающая больше ста коек, опасна, как настоящая чума; можно к этому прибавить, что когда двух больных разными болезнями помещают в одной и той же комнате, они вредят друг другу; следовательно, такой порядок является попранием всех законов гуманности.

О если бы только нашлись люди достаточно смелые, чтобы уничтожить зло, которое унижает в глазах иностранца эту отрасль нашего общественного управления! Если бы они смогли не бояться своих противников, которые трепещут при малейшем намеке на перемену! Если бы, наконец, добрый гений мог восторжествовать над гением зла, который всегда силен, всегда настойчив и употребляет все усилия, чтобы воспротивиться великодушным планам, создаваемым на благо человечеству!

Можно с уверенностью утверждать, что доходы Отель-Дьё настолько велики, что их хватило бы на питание десятой части столичного населения. Священное достояние бедняков брошено теперь на произвол негодной администрации, чтобы не выразиться сильнее, — которая с таких уже давних пор ошибается как в выборе средств, так и в их применении.

Трупы, ежедневно извергаемые Отель-Дьё, переносятся в Кламар. Это — обширное кладбище с вечно зияющей пропастью. Таким покойникам не полагается гробов, — их просто зашивают в холстину. Всегда спешат стащить их с кровати, и не раз больные, которых считали умершими, просыпались в тот момент, когда проворные руки уже зашивали их в грубый саван; другие начинали кричать, что они еще живы, когда их уже везли в повозке на кладбище.

Эту повозку обычно тащат двенадцать человек. Грязный священник, крест, колокольчик — вот и все, что ждет бедняка. Но тогда ему уже все становится безразличным.

Мрачная повозка отправляется из Отель-Дьё ежедневно в четыре часа утра. Она тащится по улицам в глубоком ночном безмолвии. Колокольчик, возвещающий о ее приближении, будит на своем пути спящих. Надо самому увидеть эту повозку на улице, чтобы пережить ощущения, вызываемые ее грохотом, и впечатления, оставляемые ею в душе.

Во времена особенно большой смертности она совершала этот рейс до четырех раз в сутки, а за раз она может вместить до пятидесяти трупов. Детей складывают в ногах у взрослых. Трупы сбрасывают в широкую и глубокую яму; потом засыпают их негашеной известью, и этот никогда не закрывающийся тигель свидетельствует испуганным взорам, что он без труда может «пожрать всех жителей столицы.

Постановление парламента от 7 июня 1765 года о закрытии всех кладбищ, находящихся в черте города, не приведено в исполнение.

Простой народ никогда не забывает в Родительский день посетить это обширное кладбище, чувствуя, что и сам не замедлит отправиться вслед за родителями. Он молится и становится на колени, а потом идет пьянствовать. Там нет ни пирамид, ни могильных плит, ни надписей, ни памятников. Все место совершенно голо. Эта земля, удобренная покойниками, является тем полем, куда молодые хирурги приходят ночью, перелезая через ограду, чтобы выкрасть трупы, на которых они упражняют свои неопытные скальпели. Так, после кончины бедняка, у него крадут даже самое его тело, и странный гнет, всегда властвующий над ним, кончается только тогда, когда бедняк теряет последнее сходство с человеком.