Среди этой мешанины из человеческих существ находится еще не меньше двухсот тысяч собак и почти столько же кошек, не считая птиц, обезьян, попугаев и прочего. Все это кормится хлебом или печением.

Нет почти ни одного бедняка, который для компании не держал бы у себя на чердаке собаки. Когда об этом завели как-то разговор с одним бедняком, делившим хлеб со своим верным псом, и стали ему доказывать, что кормить его он не в состоянии и что ему следовало бы с ним расстаться, бедняк воскликнул: Расстаться с ним?! А кто же будет меня любить?

Если даже мы признаем систему экономистов превосходной, она все равно разобьется о столицу, для которой нужен совершенно особый режим, так как миллион здешних жителей поглощает столько, сколько требуется для двух с половиной миллионов.

Город открыт со всех сторон, и окружить его каменными стенами почти что нет никакой возможности. Он для этого слишком обширен. Потребовались бы совершенно особые городские укрепления. Париж не имеет ни башен, ни стен, ни валов, но это его не беспокоит. Взамен крепостей и прежних ворот у него есть заставы, где надсмотрщики со сборщиком пошлин во главе заставляют вас оплачивать каждую пинту^{203} вина и каждого голубя, если он не зажарен. Какими мы покажемся в один прекрасный день мелочными дикарями в глазах здравой политики, которая докажет народным правителям их двойную ошибку: и в рассуждениях и в расчетах!

Любопытное зрелище открывается, когда с высоты какого-нибудь балкона смотришь вниз на мчащиеся по улице бесчисленные разнообразные экипажи, то и дело пересекающие друг другу дорогу, и на пешеходов, которые, подобно птицам, испуганным приближением охотника, стараются проскользнуть между колесами, готовыми их раздавить! Один, из страха быть обрызганным мчащейся каретой, пытается перепрыгнуть через ручей, но теряет равновесие и сам себя обдает грязью с головы до ног, другой проделывает пируэты в противоположном направлении; с лица его слетела вся пудра, подмышкой торчит зонтик.

Впереди раззолоченной кареты, запряженной парой превосходных рысаков, обитой внутри бархатом, с виднеющейся в ней сквозь стекла фигурой герцогини в блестящем, великолепном наряде, тащится полуразвалившаяся извозчичья карета, крытая выгоревшей кожей, с досками вместо стекол. Бедняга понукает и бьет своих кляч, из которых одна хромая, а другая кривая. Эта еле двигающаяся извозчичья карета преграждает дорогу вспененным рысакам, рвущимся вперед; кучер с трудом сдерживает их пыл. Блестящий экипаж вынужден двигаться шагом вплоть до ближайшего перекрестка; там он стрелой вырывается вперед, выбивая искры из мостовой. Сравните его стремительность с медленным ходом тяжелых повозок, с трудом продвигающихся вперед под непомерным грузом и пугающих прохожих, которым грозит быть придавленными к тумбам осями колес.

Какой-нибудь поверенный, наняв извозчика за двадцать четыре су, преграждает путь министру юстиции; вербовщик рекрутов — маршалу Франции; девица легкого поведения не уступит дорогу архиепископу. Все сословия проходят длинной вереницей, кучера объясняются друг с другом на своем безобразно-внушительном языке, не стесняясь ни судейских, ни духовенства, ни герцогинь, а стоящие на перекрестках носильщики отвечают им в том же духе. Какая смесь величия, бедности, богатства, грубости и нищеты!

Слышите вы недовольный голосок нетерпеливой маркизы, смешивающийся с чудовищными ругательствами ломовика, призывающего и ад и рай?! Все в этой движущейся картине всевозможных визави, берлин, дезоближанов, кабриолетов и наемных экипажей кажется странным, диким, смешным.

Взгляните на сидящую в роскошной карете с зеркальными стеклами уродливую знатную женщину, с лоснящимся от помады лицом, нарумяненную и осыпанную бриллиантами, и на идущую тут же простолюдинку, одетую в незатейливое платье, но зато сверкающую свежестью и приятной полнотой.

Лекарь Тома-Великий. С гравюры неизвестного художника.

Взгляните на прелата, с большим наперсным крестом, утопающего в подушках и ни о чем не думающего; на пожилого чиновника, читающего в старомодной берлине чье-то прошение. Столичный щеголь, высунув голову в окно кареты, кричит, надрываясь: Ну что же, мошенники?! Будет ли этому конец? Его угрозы теряются в пространстве. Ему хочется выругаться, но его тоненький голосок бессилен оказать какое-нибудь действие на тугую барабанную перепонку. Все его старания приводят только в расстройство букли его прически. Какой-то доктор смотрит на него с явным сожалением, а толстый финансист с апоплексической шеей пребывает совершенно равнодушным и к тому, что происходит вокруг, и к быстрому бегу времени.

Затор все увеличивается; столпилось уже не менее шестисот экипажей и всем приводится терпеливо ждать, пока вся эта вереница не тронется, наконец, в путь.

Куда же так стремился тот безголосый франтик? Может быть, на свидание? Нет, ему просто хотелось показаться последовательно на трех спектаклях: в Опере, в Комеди-Франсез и у Итальянцев.

Видите вы голову этой красивой женщины, обращающей на себя внимание столь искусно сооруженной прической с длинными развевающимися локонами? Вы восхищаетесь изяществом, цветом, переливами ее волос?.. Так знайте же, что это волосы не ее. Они позаимствованы с голов умерших, и то, что в ваших глазах красит ее, представляет собой бренные останки человеческих существ, которые, быть может, были заражены ужасными болезнями; одно название этих болезней оскорбило бы слух красавицы, если бы кто-нибудь осмелился произнести их в ее присутствии.

А между тем она гордится этими волосами. Она подвергает себя опасности унаследовать вредоносные начала, которые они, быть может, еще таят в себе. И в самом деле, одно время носили ожерелья и браслеты, сделанные из плетеных волос, однако эту моду пришлось бросить из-за лишаев, которые делались на шее и на руках тех, кто носил эти вещи.

Но женщины предпочитают переносить неприятный зуд, чем отказаться от модных причесок. Они успокаивают этот зуд при помощи особого скребка. Кровь приливает им к голове, глаза краснеют, но все равно они не могут не водрузить себе на голову обожаемой постройки.

Помимо фальшивых волос, в прическу входит еще громадная подушка, набитая конским волосом, и целый лес шпилек длиной от семи до восьми дюймов, упирающихся концами в кожу, а также большое количество пудры и помады, в состав которых входят едкие ароматичные вещества, раздражающие кожу. Свободное выделение испарины на голове прекращается, а в этой части тела это очень опасно.

Если бы что-нибудь тяжелое свалилось на эту красивую голову, она оказалась бы израненной и исколотой многочисленными стальными дротиками, которыми она усеяна.

Перед сном все эти фальшивые волосы, шпильки, красящие и душистые вещества стягиваются тройной повязкой. Распаленная и закутанная таким образом голова, сделавшись втрое больше нормальной, опускается на подушки.

Болезни глаз, воспаление кожи, вшивость являются следствием этого преувеличенного пристрастия к дикой прическе, с которой не расстаются даже в часы ночного отдыха. А подушечку, служащую основанием всего сооружения, меняют только тогда, когда материя уже совершенно истлеет (осмелюсь ли сказать!) от вонючей жирной грязи, которая таится под блестящей диадемой.

Большинство женщин не дает себе труда снимать на ночь все лишнее, что красуется на их голове, потому что часы удовольствия для них слишком дороги, а весь день посвящен еде, картам и танцам. Раньше двух-трех часов ночи никто не ложится, а завтра с утра надо опять начинать сначала.

Здоровье разрушается; женщины сознательно сокращают свою жизнь, они теряют и то небольшое количество волос, которое имели, подвергают себя частым флюсам, зубным болям, болезням ушей, кожи. А тем временем простолюдинка, крестьянка, которая держит голову в чистоте, носит чистое, старательно выстиранное белье и употребляет простую помаду и пудру, не содержащие в себе душистых веществ, не испытывает ни единой из этих неприятностей, сохраняет волосы до глубокой старости, выставляет их напоказ своим правнукам, причем седина вызывает к ней еще большее уважение.