Известен целый ряд ночных арестов, произведенных по тайному приказу. Старики, женщины, дети внезапно лишались свободы; их бросали в зловонные тюрьмы, где им не давали никакой работы, которая могла бы их утешить. Они гибли, тщетно призывая справедливость закона и милосердие властей.

Все это совершалось под тем предлогом, что бедность неразлучна с преступностью и что бунты чинятся кучкой бедняков, которым нечего терять; а так как наступала пора усиленной торговли зерном, то боялись отчаяния голодной толпы, зная заранее, что цены на хлеб должны еще подняться. Было решено: Задушим бедняков заблаговременно — и они были задушены. Другого выхода не придумали.

Подобных ужасов теперь уже почти не бывает. Сейчас в жестокости можно обвинять только жадных низших чиновников, которые превышают свою власть и обрушиваются на беззащитных бедняков, думая, что хорошо исполняют свои обязанности, когда прибегают к самым строгим и крайним мерам.

Вообще говоря, физический труд оплачивается недостаточно, принимая во внимание дороговизну столичной жизни; и это принуждает к постыдному нищенству многих уставших от непосильного и почти бесплодного труда.

Путешественник, свежий взгляд которого видит все гораздо лучше нашего, уже притупившегося от привычки, скажет нам, что простой народ в Париже работает больше, чем всякий другой, что он хуже всех питается и имеет самый печальный вид. Испанец достает себе за дешевую цену и пищу и одежду; завернувшись в плащ и лежа под деревом, он мирно прозябает. Итальянец предается приятному отдыху, прерываемому легкой работой, и ежедневно услаждает душу музыкой. Хорошо накормленный, сильный и свободный англичанин пользуется плодами своей деятельности. Немец пьет, курит и беззаботно толстеет. Швед потягивает хлебную водку. Русские, не заботясь о дальнейшем, находят известного рода довольство в рабстве. Но бедный парижанин, согбенный под вечным гнетом усталости и труда, воздвигая, строя, куя и в глубине шахт и на крышах, перетаскивая страшные тяжести, находясь во власти могущественных людей, которые давят его, как насекомое, едва он осмелится возвысить голос, — парижанин лишь с большим усилием, в поте лица зарабатывает себе жалкое пропитание, которое может только продлить его дни, отнюдь не обеспечивая ему спокойной старости.

Но если существует много нищих, которых нужда заставляет протягивать руку, нищих, подавленных несчастьем, в каждом движении которых чувствуется подлинное горе, а в глазах виднеется мрачный огонь отчаяния, то существует также немало нищих-обманщиков, которые деланным стоном и поддельной немощностью обманывают сострадательных людей и злоупотребляют их щедростью.

Притворно жалобным и безжизненным голосом они нараспев призывают имя божье и преследуют вас по пятам; эти презренные существа не боятся ни божьего правосудия, ни его служителей. Они лгут каждому прохожему; существуя милостыней, они изображают из себя страдальцев и калек, чтобы уклониться от ненавистного им труда.

Некогда трусы отрубали себе большой палец, чтобы не итти на войну. Так нищие, о которых идет речь, покрывают свое тело отвратительными язвами, чтобы растрогать прохожих. Но если при наступлении ночи вы последуете за одним из них в какой-нибудь отдаленный кабак одного из городских предместий — место их свидания, то увидите всех этих калек прямыми и здоровыми. Сюда они сходятся на шумные оргии. Хромой бросает свой костыль, слепой — свой пластырь, горбатый — волосяной горб, безрукий берется за скрипку, немой кричит, подавая знак началу бешеной разнузданности. Они пьют, поют, ревут, напиваются допьяна; самый чудовищный разврат царит на этих сборищах. Нищие хвастают своими поборами с общественной чувствительности и обманом сострадательных и доверчивых душ. Они делятся друг с другом своими тайнами и с наглым смехом изображают свои жалкие кривлянья. Женщины, подобно тому, как это было в Лакедемонии, являются их общей собственностью. Эти люди не признают никаких законов и совершенно потеряли чувство стыдливости, которое считается врожденным у всех цивилизованных народов.

Они поздравляют друг друга с возможностью существовать ничего не делая и принимать участие во всех общественных удовольствиях, не неся никаких общественных обязанностей. Дети, рождающиеся от этих незаконных и гнусных связей, усыновляются кем-нибудь из нищих, намеревающихся с помощью невинных младенцев возбуждать общественное сострадание. Они обучают их детские голоса нищенским причитаниям, и, по мере того как ребенок подрастает, из преподанных ему губительных уроков он создает себе ремесло.

Если у этих презренных существ нет своих детей, они крадут чужих; они им выворачивают и вывихивают конечности, чтобы у них были, как они называют, божьи ручки и ножки.

Это подлое и преступное ремесло в прежние времена приносило еще больший доход, чем в наши дни, потому что теперь полиция очень строго за это взыскивает. Бывали случаи, когда нищие давали своим дочерям по тридцать и сорок тысяч франков приданого и сами недурно пристраивались при молодых, но в то же время продолжали целыми днями жалобно выпрашивать милостыню.

Но как осмелиться карать нищенство, когда существуют монашеские ордена, нищенство которых узаконено и, так сказать, освящено? Говорят, что эти ордена богаты и нищенствуют только по смирению, но не опасен ли такой пример? И разве возможно установить разницу между бездельником в рясе и бездельником профессиональным, существующим за счет благотворительности?

Продажные женщины, предлагающие под вечер свои прелести за скромное вознаграждение, могут тоже сойти за нищенок, так как они не столько развратны, сколько голодны. И им гораздо нужнее ваши деньги, чем ваши ласки.

При современном положении наличие большого числа преступников представляет собой вполне нормальное явление, потому что имеется множество нуждающихся, существование которых совершенно не обеспечено, а между тем всем нужно жить. Чудовищное неравенство состояний все увеличивается; у небольшой группы людей есть все, у остальных ничего; отцы семейств, разорившиеся благодаря заманчивым лотереям и пожизненным рентам — этому бичу современности, не оставляют детям почти ничего, кроме контрактов, аннулируемых после их смерти. Гнет нищеты и наглая жестокость богача, который всячески притесняет работающего в поте лица поденщика; увеличение налогов, неустойчивость состояний, недостаток денежного обращения, баснословное вздорожание съестных припасов, затруднения в области торговли — все толкает несчастного к неизбежному разорению.

Появляются уголовные законы, появляются палачи; но зло, которого не сумели предотвратить, редко поддается исправлению. Виселицы, эшафоты, колеса, каторга — все это бесполезные акты мщения. Преступления вновь возникают, потому что источник их остался нетронутым; они подобны гноящимся ранам, которые не перестают кровоточить, пока не излечено все тело.

Богачи не сделались человечнее. Несправедливое распределение землевладений поддерживается и законами и разного рода карами. Преступники поддаются соблазну, рождающемуся из самого их положения, а нужды их остаются все теми же. Люди эти были бы верными исполнителями законов, если бы законы им хоть немного покровительствовали; но так как руки их всегда пусты, — законы их отвергают. С одной стороны голод, с другой — ужасные муки держат людей в напряженном состоянии.

Судите сами о их безвыходной и жестокой нужде, раз они решаются поставить на карту свою жизнь. Я не говорю здесь о тех ужасных и заранее обдуманных преступлениях, которые порождает месть и измена, но о тех смелых преступлениях, которые вызываются несправедливым распределением жизненных благ. Общество само породило это зло, так как оно недостаточно заботится об общественном пропитании, на которое все имеют право. Вот почему мне всегда кажется, что несчастный, всходящий на эшафот, является обвинителем богатого.