Существует целый ряд академий, основанных королевскими указами. Так, в Тулузе имеется Академия фонарщиков^{166}. У древних тоже было множество академий. Элиан^{167} сообщает, что с целью защиты этих академий от насмешек на заседаниях было строжайше запрещено смеяться. Поостережемся же смеяться под сводами Королевской академии письма, где так хорошо выводят всякие О, М и Ф и где к тому же пишут еще и цифры.

Самая важная функция этих присяжных мастеров письма заключается в сверке почерков, подлинность которых оспаривается в судебных процессах; это дело серьезное. Энциклопедия утверждает, что такая сверка представляет собой нечто весьма гадательное; эксперты же говорят, что существуют определенные и достоверные способы изобличения подделывателей. Эксперты пользуются в таких случаях очень сильными лупами; не требуется ли еще что-нибудь для дачи правильного заключения? Вспомните последний процесс маршала Ришельё^{168}, всю путаницу и противоречивость свидетельских показаний.

Таким образом, человеческая жизнь зависит порой от этих экспертов-сверщиков. Заявить, что не существует достаточно верных способов для изобличения подделывателей подписей, значило бы предоставить последним чересчур обширное поле деятельности. Но нужно признать, что возражения, выставленные Энциклопедией, убийственны и что было бы желательно одновременно прибегать и к помощи мастеров письма и к помощи писателей-философов.

Я ненавижу циников еще больше, чем педантов, но мне хотелось бы увидеть где-нибудь в центре Парижа Диогена с его бочкой (однако при условии, чтобы всякая непристойность была устранена). Я желал бы, чтобы такому человеку было разрешено обращаться к согражданам с громовыми речами и упрекать их за пороки. Париж нуждается в этом еще больше, чем нуждались Афины.

Во всяком случае, блюстители общественных нравов, существовавшие у римлян, были бы нам в высшей степени полезны. Предупреждают ли наши несовершенные законы возникновение всевозможных непорядков? Обуздывают ли сумасбродства роскоши, разоряющей средние состояния? Противодействуют ли злостным банкротствам? Пресекают ли разврат, который шествует высоко подняв голову?

У нас существуют цензоры книг; эти цензоры запрещают все, что грешит против благопристойности, все, что идет вразрез с законами чести, и т. п. Почему же не быть цензорам, которые требовали бы отчета у толпы бездельников о их времяпровождении, предупреждали бы крупные скандалы и преступления? Мы умеем только наказывать; разве публичное проявление разврата менее опасно, чем та или другая напечатанная фраза?

Слово развлекаться является в Париже синонимом разоряться. Наши танцовщицы находятся на содержании у молодых людей, не признающих никакой узды; их пример губит тех, которые только что выходят из юношеского возраста. Подобному распутству, ведущему за собой несчастья целых семей, не ставится никаких преград. Полиция ждет, чтобы зло завершилось, и не думает о том, чтобы пресечь его в самом начале. И опасные Цирцеи, с одной стороны, дерзкие интриганы — с другой, развращают все слои общества. Не ужасно ли, что слова Мольера: Будьте честны лишь в той мере, какая требуется, чтобы избежать виселицы, сделались аксиомой, применяемой в жизни?!

В 1661 году во Франции образовалось особое общество, члены которого, проникшись страстным желанием восстановить общественную нравственность, принялись громить все бесчестные поступки, не наказуемые законом. Они вели тайный надзор за нравами тех или иных частных лиц, делали о них доклады на своих собраниях и на основании мотивированного и единодушно принятого решения предавали гласности проступки и позор виновных.

У нотариуса. Прерванное бракосочетание. С гравюры де-Лоне по рисунку Обри (Гос. музей изобраз. искусств в Москве).

Эти грозные писатели назвались Обществом Эвр-форт; но так как они не щадили и сильных мира сего и так же смело обсуждали поведение королей, как и частных лиц, то Людовик XIV разгневался и приказал строжайше наказать всех членов Общества. Итти против королевской власти они не могли, и их деятельность, становившаяся с каждым днем все кипучее, с тех пор в столице прекратилась.

Членами этой своеобразной лиги, боровшейся с пороками и дурными нравами, были многие люди с громкими именами, но Людовику XIV (совершенно не терпевшему всего, что носило характер объединения) дали понять, что эти смелые, пылкие писатели представляют собой остатки Лиги и Фронды. Он поверил на-слово и, не расследовав дела, пригрозил, что всех их сошлет в Канаду^{169}.

А так как, говоря словами господина Тома́^{170}, не очень-то соблазнительно пререкаться с теми, кто может сослать, Общество умолкло и больше никого уже не критиковало. Тем не менее, несколько членов Общества, избегнув преследования и очутившись вдали от столицы, в глуши Бургундии, сочли возможным возобновить свое смелое дело. Но власти опять стали их преследовать, и городской совет Дижона запретил их собрания, грозя в случае ослушания самыми страшными карами. С тех пор создатели Эвр-форт бросили свое призвание и умолкли навсегда… Сожалею об этом.

В 1742 году в Париже появился нищий, отличавшийся большой смелостью и обладавший, говорят, незаурядными способностями, большим умом и даром слова. Прося милостыню, он часто обращался с речью к прохожим и горячо нападал на те или иные сословия, разоблачая их хитрости и мошенничества. У этого нового Диогена не было ни бочки, ни фонаря; больше всего от него доставалось священникам, проституткам и судейским. Его смелость называли нахальством, а его упреки — дерзостью.

В один прекрасный день он осмелился войти, оборванный и грязный, в дом одного генерального откупщика и уселся за его стол, говоря, что пришел дать ему урок и вернуть себе часть того, что было у него отнято. Но его выходки пришлись не по вкусу, а так как он имел несчастье родиться на свет двумя тысячами лет позже, чем следовало бы, то его вскоре арестовали и посадили в тюрьму.

Этот нищий должен был бы знать, раз он был умным человеком, что в Париже наверняка назовут безумием то, чем восхищались в Афинах. У нас терпят самого подлого, самого низкого, самого гнусного негодяя, но все содрогаются и негодуют при приближении так называемого циника или мало-мальски на него похожего: да этот тип в Париже и не существует, ибо он в корне противоречит нашему образу правления и характеру нашего общества.

У нас сколько угодно разговоров на политические и нравственные темы. Проповеди читаются тысячами, но весьма возможно, что, для того чтобы исправиться, нам нужны были бы колкие шутки, ядовитая сатира, резкие упреки. Но кто возьмет на себя обязанность осуждать все порочное, презирать все низкое, громогласно возглашать истину и приводить в ужас своих врагов? Человека, у которого хватит храбрости презирать вражду и злобу, назовут фанатиком, диким зверем, бешеной собакой; в то время как льстецы, лжецы, подхалимы будут слыть вежливыми, благовоспитанными людьми.

Высокопоставленные люди во время болезни велят настилать навоз у ворот своего дома и вокруг него, чтобы шум экипажей не так их беспокоил. Эта противозаконная привилегия при первом же дожде превращает улицу в ужаснейшую клоаку и заставляет стотысячное население весь день ходить по жидкому, черному и зловонному навозу, в который нога погружается выше щиколотки. К тому же покрытие улицы соломою делает экипажи еще опаснее, так как не слышно их приближения.