Столица такого королевства показалась бы еще великолепнее в окружении тысячи судов; достаток, которым она теперь пользуется за счет истощения окрестностей, утомления людей и лошадей и порчи дорог, приплывал бы на парусах, без труда и усилий, к самому подножию ее величественных стен. Промышленность, подгоняемая во всех направлениях, стала бы смелее и просвещеннее; благодаря этому проекту она развилась бы, и в результате получилось бы нечто действительно великое, другими словами, — нечто способное повысить мощь королевства.

Эта новая победа была бы, несомненно, ценнее, чем завоевание каких-то отдаленных островов, на обладании которыми настаивают политические рутинеры.

Если мы заглянем в глубь истории, то увидим, что народы Швеции, Дании и Норвегии, в числе сорока тысяч человек с Сигфридом во главе, явились в 885 году во Францию и предприняли осаду Парижа; у них было семьсот парусных судов, не считая барок; Аббон^{104}, современник и свидетель этих событий, монах аббатства Сен-Жермен-де-Пре, написавший латинскими стихами двухтомную историю этой войны, говорит, что вся река была сплошь покрыта судами на пространстве в два льё. Он прибавляет, что в течение столетия они уже дважды являлись во Францию.

Юлий Цезарь в третьей книге своих Записок^{105} рассказывает, что во время войны с галлами он приказал за одну зиму соорудить в окрестностях Парижа шестьсот деревянных судов, что весной он погрузил на них свое войско, оружие, поклажу, лошадей и провизию и, спустившись по Сене, приплыл в Дьепп, а оттуда направился в Англию, которую и завоевал.

Не видели мы разве всего несколько лет назад, именно 1 августа 1766 года, капитана Бертло^{106}, приплывшего к Пон-Роялю на судне, вместимостью в сто шестьдесят тонн, длиною в пятьдесят пять футов, с гросс-мачтою в восемьдесят футов вышиной? Когда он уехал 22-го числа того же месяца, нагрузив свое судно товарами, вода в Сене достигала почти такого же уровня как теперь, то есть двадцати пяти футов. Это судно дошло из Руана в Париж в семь дней, из Руана в Пуасси в четыре дня, а в другой раз из Гавра в Париж в десять дней.

Руанская Академия наук, изящной словесности и художеств на открытом заседании 1 августа 1759 года объявила, что предлагает для будущей конкурсной работы ответить на следующий вопрос: Не была ли Сена в прежние времена судоходной для кораблей значительно бо́льших размеров, чем те, которые плавают по ней сейчас, и нет ли средств восстановить ее былую судоходность или создать таковую? В 1760 году премию никто не получил, так как Академию не удовлетворили присланные сочинения; в 1761 году ее тоже не удовлетворила ни одна работа, и Академия решила дать для конкурса какую-нибудь другую тему.

У инженеров этот проект никогда не считался невыполнимым, и предварительная смета работ за подписью нескольких архитекторов уже подавалась в министерство.

На разрушительные войны, на глупые министерские выдумки у нас деньги есть, но их нет на то, чтобы оживить колоссальный город и облегчить провинциям уплату громадной и тягостной дани, которою обкладывает их столица.

Вернемся теперь от этих возвышенных проектов к действительности. Оставим прекрасные мечты, чтобы обратить внимание на нашу нужду и бедность. Отдадим себе отчет в нашем крайнем равнодушии ко всему, что касается человеколюбия. Вокруг меня только что реяли светлые образы; тюрьмы, цепи, звук запираемых засовов пробудили меня от грез!

Закон одинаково хватает и сажает в тюрьму как невинного, так и виноватого, пока не выясняются все обстоятельства преступления. Но так как тюрьма представляет собой в высшей степени тяжелую кару, то наказание это должно быть по возможности смягчено. Ведь для того, чтобы удостовериться в моей личности, не требуется губить мое здоровье, лишать меня солнца и воздуха, запирать меня в зловонное помещение и заставлять томиться среди шайки разбойников, один вид которых является настоящей пыткой.

Если имеется подозрение и требуется лишить свободы, — пусть меня ее лишают, но пусть не отдают во власть алчного тюремщика; если меня вырывают из родного дома, пусть не смешивают с теми, кого ведут на виселицу, так как я могу оказаться и невиновным.

Закон не возместит мне никаких убытков, когда признает мою невиновность. Я против этого не возражаю, так как закон действует во имя общего блага, которому должно быть все подчинено. Но пусть бы только я не вынес из тюрьмы какой-нибудь ужасной болезни, тем более, что так легко оградить меня от всех этих ужасов, предоставив мне немного воздуха во время заключения.

Тюрьмы тесны, воздух в них нездоровый, зловонный; их совершенно правильно сравнивают с глубокими и широкими колодцами, к стенкам которых пристроены отвратительные, узкие каморки. Если заключенный желает помещаться отдельно от других, он должен платить шестьдесят франков в месяц за маленькую каморку в десять квадратных футов! В тюрьмах все продается по двойной цене, словно нарочно, чтобы увеличить нищету заключенных.

Громадные собаки делят с тюремщиками обязанности сторожей и даже надзирателей. Аналогия в их характерах поразительна! Эти ученики так выдрессированы, что по первому знаку хватают заключенного за шиворот и тащат его в камеру; они слушаются малейшего знака.

Маленькая плотная дверь открывается в течение четверти часа раз тридцать. Вся пища и вообще все необходимое для жизни вносится через эту дверь; другого выхода нет.

Камеры являются средоточием всех несчастий и ужасов. Там укоренились самые чудовищные пороки, и праздный преступник только глубже погружается в новые мерзости.

Тех, кто задыхается в этих подземельях, называют pailleux[19]. Тут человечество предстает в отвратительном и страшном виде. Поспешим же опустить занавес…

У входа в тюрьму стоит общественный гроб в ожидании покойника из числа временно заключенных и pailleux. Милосердие отказывает им в отдельном гробе; с них достаточно савана. Гроб этот очень толст и крепок; в нем ежедневно переносят всех мертвецов. В тех случаях, когда покойники — подростки, их перетаскивают в гробу по два сразу. Гроб в тюрьме Шатле служит уже восемьдесят с лишком лет.

Сами pailleux называют его коркой пирога. О вы, дикари, кочующие в лесах Северной Америки, — вы съедаете своих врагов, вы делаете из их скальпов кровавые трофеи, и, тем не менее, вы никогда не доставляли дрожащей от ужаса руке историка таких картин, какие мне следовало бы описать здесь… Но нет! Оставим под плотной завесой эти чудовищные гнусности развратного человечества. Свирепых тюремных сторожей ничто не трогает, они сами усугубляют жестокость своих обязанностей.

Благодетельный, чисто отеческий указ прекратит бо́льшую часть этих злоупотреблений, а добро, которое уже творится, является залогом того, которое ждет нас впереди. Но как медленно оно совершается!

Чей это пронзительный и зловещий голос раздается на улицах и перекрестках и доходит до самых верхних этажей домов, извещая всех о том, что человеку в расцвете сил предстоит погибнуть, что другой человек во имя общественного блага хладнокровно убьет его? Газетчик на бегу выкрикивает эту новость и продает свеженапечатанный приговор. Его покупают, чтобы узнать имя виновного и его преступление; вскоре, однако, забывают и то и другое. Неожиданность приговора не надолго взволновала умы.

В день казни народ покидает мастерские и лавки и толпится у эшафота, чтобы посмотреть, как осужденный выполнит трудную задачу — умереть на глазах у всех среди страшных мучений…

Философ, услыхав из глубины своего кабинета известие о смертном приговоре, испускает стон и, усевшись снова за свое бюро, с тяжелым сердцем, с растроганным выражением лица пишет об уголовных законах и о том, что́ вызывает необходимость казни; он тщательно исследует действия правительства и закона, а в то время как он в своем уединенном кабинете сочиняет речь в защиту человечества и мечтает получить Бернскую премию, — палач широким железным брусом наносит несчастному одиннадцать страшных, расплющивающих ударов^{107}, а потом привязывает его к колесу, но не лицом к небу, как гласит судебное постановление, а с низко повисшей головой; раздробленные кости разрывают покровы тела… С всклокоченных от страданий волос сочится кровавый пот. Несчастный в течение длительной пытки молит то о воде, то о смерти. Народ смотрит на циферблат Отель-де-Вилля, считает удары часов, содрогается от ужаса, глядит и безмолвствует.