Тот самый человек, который одевается в яркие расшитые платья, ходит с тростью, украшенной золотым набалдашником, выезжает не иначе как в карете, носит на пальце роскошный бриллиант, посещает все спектакли и вращается в хорошем обществе, — этот человек в известные дни месяца надевает поношенное платье, старый парик, старые башмаки, заштопанные чулки, отпускает бороду, красит волосы и пудрит брови; затем он отправляется в отдаленный домишко, в комнату, оклеенную дешевыми обоями, где нет ничего, кроме жалкой кровати, трех стульев и распятия. Там он принимает человек шестьдесят рыночных торговок, перекупщиц и бедных фруктовщиц и говорит им притворным голосом: «Друзья мои! Вы видите, что я не богаче вашего: вот моя обстановка, вот кровать, на которой я сплю, когда приезжаю в Париж. Я даю вам деньги, полагаясь на вашу совесть и благочестие, ибо, как вам известно, не беру с вас расписок и судом ничего с вас не получу. Я полезен вашей торговле, но, оказывая вам доверие, я должен иметь какое-нибудь обеспечение. Поручитесь же друг за друга и поклянитесь перед этим распятием, перед изображением нашего божественного Спасителя, что вы не сделаете мне ничего дурного и честно вернете мне то, что я вам доверю».

Селедочницы и зеленщицы поднимают руку и клянутся задушить ту, которая не заплатит в срок. Страшные клятвы сопровождаются крестным знамением. Тогда ловкий плут спрашивает их имена и дает каждой по монете в шесть ливров, говоря при этом: «Если уж и говорить о наживе, то, во всяком случае, я не наживаю того, что́ наживаете вы!» Толпа расходится, а кровопийца остается с двумя агентами, у которых принимает отчет и которым платит жалованье.

Площадь Мобер. С гравюры Альяме по рисунку Жора (Гос. музей изобраз. искусств в Москве).

На следующий день он проезжает по Крытому рынку и площади Мобер в собственном экипаже. Никто его не узнает и не может узнать: это другой человек, он блестящ, он принят в хорошем обществе, и часто в уголку гостиной, у мраморного камина он подолгу рассуждает о благотворительности и человеколюбии. Никто не сомневается в его честности, благородстве и даже в некоторой доле щедрости. А пока о нем так судят, он невидимо присутствует в своих четырех-пяти темных лавчонках, выжимая и высасывая жизненные соки народа.

Так называют тех, кто, взобравшись на подмостки, зазывает прохожих на площадях.

Лейб-медик короля разогнал всех этих знахарей, вредящих интересам ученых докторов. Нет больше знахарей, увещевавших народ, и очень жаль. Ведь доктор Сакротон, перечисляя преимущества знахарства, говорил своему ученику: Считаешь ты разве за ничто всюду путешествовать, носить на боку саблю, у седла — пистолеты, на голове — шапку на подкладке, иметь в своем распоряжении повозку, которая, приехав на какую-нибудь площадь, словно оперная декорация, превращается в театр; затем, подобно римским ораторам, произносить речи, обращаясь поочередно ко всем нациям, свободно говорить народу, который тебя внимательно слушает? А кто в наши дни обращается с речами к публике? Никто, мой друг, никто кроме нас. Удачным словом ты всегда можешь добиться цели, и добиться даже большего, чем думаешь.

Нет больше толстого Тома́^{36}, нет больше ораторов, говоривших под открытым небом. Лейб-медик безжалостно разрушил последние остатки свободы, и никто уже больше не продает ни опия, ни эликсиров, ни порошков. Это ремесло перешло всецело в руки членов медицинского факультета.

Шарлатаны же нашли себе убежище в царстве наук и литературы. Один вам обещает достоверное открытие и точное определение универсальной силы, обладающей свойством всячески изменять материю и воспроизводить все чудеса природы.

Другой объяснит, совершенно ясно и убедительно, причину притяжения и вращения планет вокруг своей оси и вокруг солнца.

Третий изложит вам теорию солнца, планет, звезд, миров, комет и в особенности земного шара и начнет с того, что развенчает Ньютона.

Четвертый, менее тщеславный, ограничится предложением открыть вам тайну размножения; он поведает вам под залог в тридцать шесть ливров взаимодействие всех частей животного организма, сверх того он обучит вас механизму страстей и за двенадцать экю вы познаете все науки.

Отнесем сюда же и натуралистов в халатах, туфлях и ночных колпаках, придумывающих систему формации гор, которых они никогда не видели и по которым не ходили; греясь у яркого огня, они пишут про швейцарские глетчеры. Они не исследовали ни мраморов, ни альпийских гранитов, но высказываются об этих величественных предметах как законодатели миров и, не вставая с кресел, объясняют строение и образование земного шара, хотя ноги их никогда не касались ни более или менее высокой скалы, ни мало-мальски глубокой пропасти. Скоро они осмелятся заявлять: «Я ясно вижу сердцевину земли, так как для моих глаз земля совершенно прозрачна».

Отнесем сюда же и некоторых академиков, ничего не написавших, никому неизвестных, добивающихся пенсии и получающих: плату за работу, которую они никогда не закончат. Они говорят, что уважают публику, а это весьма напоминает уважение импотентов к женщинам.

Полидор^{37} носит платье аббата, прикрывающее его бесстыдства; он старается казаться не только ученым, но и человеком со вкусом, человеком выдающимся, гением; он напыщенно рассуждает о греческих писателях, восхваляет красоту их выражений и тонкость оборотов. У современных поэтов нет и тени всего этого. Божественный Пиндар владеет ритмом, сближающим его с богами, а великий Гомер изумительно чеканит анапесты… Произнося эти громкие слова в присутствии женщин и каких-нибудь богачей, Полидор вдруг задумывается, умолкает, точно подавленный бременем своей гениальности. Вы скажете, что он долго размышлял и в совершенстве изучил автора, о котором говорит, что он вполне освоился с ним? Будьте уверены, что он в лучшем случае прочел его лишь в переводе, что он плохо понял текст и что если он и держит книгу раскрытой на своем столе, так только для того, чтобы производить впечатление на простаков. А он думает произвести впечатление и на остальных. Площадным знахарям, шарлатанам говорят: Исцеляйте! Литературным шарлатанам, размножившимся как никогда, можно бы сказать: Печатайте свои сочинения! Но они ничего не печатают.

Они кишмя кишат. Горе тому, кто в 1781 году сочиняет стихи! Француз ими очень богат, а потому стал крайне разборчив. Что может представить собою новая комбинация полустиший Расина, Буало, Руссо, Вольтера, Грессе^{38} и Колардо^{39}? Стоит ли добиваться получения такого же слепка; не смешно ли, что даже у покойного г-на Дора́^{40} уже появились копиисты и подражатели? Когда читаешь Альманах муз, кажется, что все стихотворения написаны одним и тем же автором, до такой степени однообразны их мысли, стиль и тон.

Когда встречаешься с каким-нибудь стихоплетом, — приходится говорить ему во избежание споров: Я ничего не смыслю в стихах! Тогда он ловит вас на слове и скромно заявляет, что всего лишь три-четыре человека в состоянии оценить его редкое дарование, что хороший вкус нашел себе убежище в его голове и в головах трех-четырех его поклонников. Вы про себя улыбаетесь и предоставляете ему говорить, раз это доставляет ему удовольствие.

Если бы такому стихоплету, бьющемуся целый месяц над каким-нибудь непослушным стихом, сказать, что такой-то прозаик (а он его не читал, потому что читает одного Расина) — большой художник; что такой-то английский писатель, которого он называет варваром, — помимо своеобразия и гениальности, обладает еще и бо́льшим вкусом, чем Буало, то он вас, конечно, не поймет. А потому вы говорите ему только: Я ничего не смыслю в стихах! Этим вы сохраните ваши легкие и будете иметь удовольствие убедиться, до какой степени стихоплет может завираться и карнать свои мысли.