Нужна была вся широта наших знаний, чтобы создать этого волшебника, одевающего в самые яркие краски всю природу, которой он подражает, или, вернее, которую он превосходит.

Что такое красота? Известное соотношение, правильные пропорции, зачастую холодная, лишенная изящества гармония. Прелестное же не нуждается в том, чтобы его рассматривали, оно опьяняет, едва только его увидишь; невольный вздох отдает дань его совершенству. Посмотрите на эти маленькие изящные шедевры, на эти восхитительные миниатюры, на все эти хрупкие прелести; самая их хрупкость делает их еще драгоценнее; взор останавливается на них с любовью, взор любуется ими, а воображение, при всей своей подвижности, чувствует себя удовлетворенным и ничего уже не требует сверх этого.

Перенесем мысленно в наши города одного из тех людей, которые населяли некогда леса Германии и которые появляются порой и теперь еще на земном шаре под именем татар, венгров и т. п. Вот перед вами высокая фигура, широкая могучая грудь, подбородок, покрытый густой и жесткой бородой, мясистые руки, крепкие ноги, при каждом шаге приводящие в движение связку эластичных и гибких мускулов. Человек этот настолько же ловок, насколько и силен. Он выносит голод, жажду, спит на земле, не боится врагов, ненастья и смерти. Поставим рядом с ним современного щеголя, словно обласканного грациями, создавшими его. От него издали веет ароматом амбры; его улыбка приятна, глаза живы; на его подбородке едва виднеются признаки мужественности; у него тонкие и легкие ноги, его руки кажутся созданными не для трудов Марса, а для того, чтобы собирать сокровища любви. В речах, исходящих из его розовых уст, искрится остроумие. Он порхает, как пчелка, и кажется созданным для того, чтобы отдыхать, подобно ей, на венчиках цветов. Он негодует на ветерок, осмелившийся поколебать легкое сооружение из его волос. Он нетерпелив и только на мгновение останавливается на какой-нибудь мысли. Его воображение настолько же быстро и изменчиво, насколько сам он подвижен.

Итак, решайте, любезные французы, который из двух заслуживает предпочтения. Признайтесь, что первый вас напугает, тогда как второй доставит удовольствие и зрению и слуху.

Перейдем к искусствам. Повидимому, все дали себе слово восхищаться драматическими произведениями, в которых действующие лица томятся от неистовых чувств и в которых страсти изображены в их настоящем свете. Это очень полезно, ибо может скрасить невыносимую скуку, царящую в наших театральных залах. Но если за столом хотят вызвать веселье, еще более необходимое для хорошего самочувствия, чем самые тонкие вина, разве станут цитировать трагические страницы страшного Шекспира или скорбного Софокла? О, насколько лучше теперь проводится время! Веселый стихоплет, любезный песенник берут верх над Парнасскими мастерами. Куплеты модной песенки, водевиль, мадригал, рассказик завладевают всеобщим вниманием. Плохи ли они, хороши ли, — всё равно, все смеются, потому что прелестное порождает радость и заслуживает венца всякий раз, когда человек, став самим собою и сбросив с себя мишуру, осмеливается признаться в своих вкусах, в своих прихотях и показаться таким, каков он есть в действительности.

Легкомысленные Анакреоны^{86} наших дней, равные или считающие себя равными старому певцу Батиллу^{87}, поспешите сюда, любезные певцы веселья, и изгоните великого Гомера, божественного Платона и всех им подобных.

Маскарад. С гравюры Моро младшего по его же рисунку (Гос. музей изобраз. искусств в Москве).

Да, прелестное является тем любимым, единственным божком, который приводит в движение все духовные способности человека и придает им силу и живость, что далеко не всегда удается даже самым красивым предметам. Великое и возвышенное отнюдь не редки, они изобилуют в природе, они утомляют наше зрение. Возвышенное кроется и в необъятном лесу, и в безграничной пустыне, и в священном мраке уединенного храма. Оно распростерто под сверкающим небесным сводом, оно носится на крыльях бурь, оно вздымается из вулкана вместе с багрово-черным пламенем, зажигающим тучи, оно неотъемлемо от величавой картины безбрежных разливов, оно царит на океане, соединяющем Старый и Новый свет; оно спускается в глубокие пещеры, где земля показывает свои разверстые и истерзанные внутренности. Но прелестное, прелестное до чего редко! Оно прячется со старанием, равным его очарованию; приходится его отыскивать, — другими словами, нужно уметь его распознавать. Где то острое, изощренное зрение, которому открыты его чары? Это хрупкий цветок; солнечный луч его сожжет, его погубит дуновение ветра. Только человеческой руке дано его сорвать, не испортив его нежной бархатистости, только она одна может составить букет, достойный груди красавицы.

Этого мало: человек присоединяет свое искусство к работе природы и подчас вкус первого превосходит горделивое творчество второй. Тогда-то на ваших глазах родятся распланированные цветочные партеры, рощицы, подрезанные искусными ножницами, изящные вышивки, тарелочки, эстампы, легкие арии и сверкающие стихи, которые пенятся, как переливчатые жемчужинки шампанского.

Счастливый народ, обладающий прелестными зданиями, прелестной мебелью, прелестными драгоценностями, прелестными женщинами, прелестными произведениями литературы, народ, страстно ценящий эти прелестные пустячки, — процветай как можно дольше в своих прелестных идеях, совершенствуйся все больше и больше в остроумии, стяжавшем тебе любовь всей Европы, и, всегда восхитительно причесанный, не просыпайся никогда от прелестного сна, который тихо баюкает твое легкое существование!

Перейдем теперь к более мрачным краскам, — пора! Все меняется, все проходит с устрашающей быстротой; об этом возвещает погребальный звон колоколов. Все это население вскоре истлеет в гробах; они открыты, они ждут своих жертв; покойницкие полны; известно, что число жертв никогда не уменьшится. Ежедневный опыт показывает, что смерть наносит быстрые и неожиданные удары, но нет другого города, где бы зрелище смерти производило меньшее впечатление. К похоронам здесь привыкли; тому, кто желает быть оплаканным после смерти, не следует умирать в Париже. Здесь на погребальное шествие смотрят вполне равнодушно.

Священники и могильщики рассчитывают на правильную периодичность смертей; они знают месяцы и времена года, когда погребальный звон должен раздаваться в воздухе особенно часто; знают, когда двухфунтовые восковые свечи будут особенно раскупаться в бакалейной лавке. Специальные глашатаи, извещающие о таких событиях, приезжают из окрестностей и заранее развертывают мрачный список. Могилы вырыты и зияют.

Плотники, изготовляющие нам последнее одеяние (нашу летнюю и зимнюю одежду, — как сказал Ла-Фонтен), получают заказы от церквей доставить побольше гробов. Священники и приходские советы подсчитывают, сколько дохода принесет им смертность.

В светских кругах повторяется слово в слово диалог из старинной басни, включенный впоследствии в комедию Кружок^{88}: «Господин такой-то умер… режу в червях». — «Очень жаль… Вы играете в трефах, сударыня…» — «Это был порядочный человек; от чего он умер?» — «Бубны… Он ухитрился умереть внезапно». И партия продолжается; лица попрежнему безучастны. Для вида хмурят брови, но сердца остаются холодными. Такое же равнодушие ждет и эти равнодушные существа.

Следовало бы, подобно древним, завести наемных плакальщиков, раз сами мы уже не проливаем ни единой слезы, хороня родных или близких… Человек узнает о том, что жена его только что утопилась; он топает ногой и говорит: Какая неприятность!