В Париже вас не оскорбит ни господин интендант, ни его уполномоченный, ни губернатор, ни комендант округа, ни кто другой. Вы не встретите здесь ни господина председателя, ни королевского прокурора с надменным и гордым лицом. В Париже между людьми существует большее равенство, чем во всех других городах.

Четыре человека продолжают еще носить длинные мантии, но их нигде не встретишь. Это: канцлер, первый председатель, гражданский судья и судья по уголовным делам.

Когда встречаются лицом к лицу с каким-нибудь принцем крови, ему смотрят прямо в глаза, не кланяясь, и дают дорогу, как этого требует вежливость: он лишь более важный вельможа, чем остальные, вот и все. Он ничего не имеет против того, что на него смотрят, так как это доказывает, что его знают в лицо.

Самые необычайные события занимают столицу не больше недели. Талантливых людей (а таких очень много) чествуют только в минуты возбуждения: на следующий день переходят уже к другому счастливцу, торопящемуся использовать эту искру энтузиазма. А какой талант ценится особенно высоко? Умение забавлять людей.

Всякий, у кого имеется в доме швейцар, отказывается платить долги, как только это ему вздумается, и в печати чванливо заявляет о своем разорении.

Существуют застольные друзья, обещания которых уносятся вместе с скатертью. Угостив вас, они считают себя вправе не держать своего слова.

Женщины больше уже не берут в руки ни иголки, ни вязального крючка; они или делают филе или вышивают на пяльцах.

Все деньги провинций текут в столицу, и почти все деньги столицы проходят через руки куртизанок.

Хорошенькие женщины дружат с некрасивыми, так как последние оттеняют их.

Мебель сделалась теперь главным предметом роскоши и больших затрат: каждые шесть лет здесь меняют обстановку с тем, чтобы окружать себя всем самым красивым, что только изобретает изящный вкус наших дней. Необходимо иметь роскошные кровати, стены комнат должны быть обшиты резной панелью, покрытой дорогим лаком и украшенной золотым багетом, а современный гипс с таким совершенством имитирует мраморные колонны, что их нельзя отличить от настоящих.

Ногами топчут ковры в тридцать тысяч ливров, которыми раньше покрывали лишь ступеньки алтарей.

В домах нигде больше не видно балок: их сочли бы за ужаснейшую непристойность. Во всех комнатах стены продырявлены для провода звонков; это особая наука. Иная женщина, уронив платок, звонит, чтобы ей его подняли.

Гостиная считается никуда негодной, если высота ее меньше шестнадцати-двадцати футов. В наши дни у представителей буржуазии обстановка лучше, чем была у монархов двести лет назад; табуреты можно встретить теперь только у короля, королевы^{178}, ювелиров-оправщиков да у сапожников.

Лакей вельможи носит чеканного золота часы, кружева, бриллиантовые пряжки и содержит скромненькую модистку.

Очень многие легко и хорошо рассказывают только потому, что для них не составляет никакого труда говорить то, над чем не приходится задумываться.

Мне кажется, что инвентарь нашей современной обстановки крайне удивил бы какого-нибудь предка, если бы он вдруг вернулся в мир. Язык судебных исполнителей, которые знают названия всего этого множества лишних вещей, чрезвычайно богат, хорошо разработан и совершенно неизвестен бедному люду.

Женщины больше не вмешиваются в хозяйство; составляют исключение только жены ремесленников.

Честь девушки является ее собственностью, она смотрит за ней в оба; честь замужней женщины — собственность ее мужа, она заботится о ней меньше.

Наш век значительно упростил всякие церемонии, и теперь только среди провинциалов можно еще встретить церемонного человека.

Изо всех пошлых старинных обычаев продолжает существовать только один: приветствовать чихающего.

В наши дни подчас осмеливаются хвастаться здоровым желудком, чего двадцать лет тому назад никто не решился бы сделать. Теперь лакеи, подав десерт, не уходят из столовой, а остаются до конца обеда или ужина, которые в наше время уж не затягиваются ни спорами, ни забавными анекдотами.

Общество обычно произносит два приговора: один всегда тороплив и предшествует подробному знакомству с делом; второй следует спустя некоторое время, он более обоснован и большей частью не подлежит обжалованию.

Я не советую порядочному человеку, не имеющему своего лакея, итти обедать в богатый дом. Там вы всецело во власти прислуги. Если вы пожелаете чего-нибудь выпить и скромно заявите об этом лакеям, то не замедлите увидеть, как они, повернувшись на каблуках, побегут к буфету за вином для кого-нибудь другого. Вскоре сухость глотки лишит вас возможности повторить свою просьбу; ваши умоляющие взгляды окажутся столь же бессильными. Жажда будет палить огнем ваше нёбо, и вы уже не в состоянии будете притронуться ни к одному из расставленных на столе блюд. Придется ждать конца обеда, чтобы промочить горло стаканом воды. Такой способ введен с целью устранения из числа обедающих всех, не имеющих собственных слуг. Таким образом богатые ограждают свой стол от чересчур большого наплыва гостей.

Большинство женщин начинают обедать только с антрме^{179}.

В Париже заболеть значит создать себе особое положение; оно особенно ценится женщинами, считающими его интереснее других.

Иметь внешность придворного значит иметь, как у литераторов, одно плечо выше другого.

Мужчины носят теперь крупный бриллиант на воротничке, но больше уже не украшают бриллиантами своих часов.

Только совсем одинокие, всеми покинутые люди проводят лето в Париже. Считается хорошим тоном сказать, идя по Пон-Роялю: Я ненавижу город, я живу в деревне.

Неучтивых, грубых людей в Париже уже нет, но фатов еще много.

Женщины самого высшего круга со спокойной дерзостью плутуют иногда за карточной игрой и в то же время имеют дерзость говорить тому, чьи деньги поставили на выигрывающую карту, что они ничего не ставили. И подобно тому, как это бывает, когда играешь с принцами, им нельзя отомстить иначе, как только разгласив на следующий же день этот случай по всему Парижу. Женщины обычно делают вид, что эти слухи до них не доходят.

Обращение женщин знатного происхождения стало до крайности высокомерным, между тем как тон вельмож очень вежлив.

Парижанки покупают себе на четыре нарядных платья одну рубашку. В провинции полотно, в столице — блонды.

Многотомное произведение в Париже читают только после того, как провинция и заграница дадут о нем одобрительный отзыв.

Реже всего можно встретить среди наших монахов человека с лицом кающегося грешника; у большинства же молодых людей цвет лица мертвенно-бледный, что, однако, не всегда является следствием разврата, а часто происходит и от недостатка движения.

Наши мысли становятся такими тонкими, что испаряются, не оставляя следа; в наши дни изо всех наук усерднее всего изучают химию.

Иной журналист может быть, из корыстных видов, и самым подлым льстецом и самым наглым критиком.

В общем, у вельмож в наши дни ум такой же вульгарный, как у простонародья; они презирают все, чего не понимают, все их интересы до крайности жалки и мелочны.

В Париже невозможно найти управу на знатного человека: он тотчас же добивается соответствующего судебного постановления, и следствие прекращается.

Один торговец, прочитав наклеенное на столбе объявление о новой книге, озаглавленной Трактат о душе, спросил, что же это за трактат, касающийся единственной вещи, которой он никогда не торговал и природы которой совершенно не знает!

В прежние времена епископов называли ваше преосвященство и ваше высокопреосвященство; теперь их называют монсеньёрами и никто не отказывает им в этом титуле, хотя и стараются скрыть улыбку, когда его произносят. Ничего не может быть забавнее, как слышать двух епископов, которые напыщенно величают друг друга этим титулом.