Вскоре, дня через три, я был измочален до предела тем, что каждую ночь меня поднимали на допрос, заставляли отвечать на одни и те же вопросы.

Один из офицеров, примерно моих лет, свободно говорил по-немецки. Он допытывался, где я бывал в Берлине и его окрестностях после 21 апреля 1945 года. Второй замучил вопросами о знакомых мне и вовсе незнакомых людях:

— Знаете ли вы полковника люфтваффе Гийделгарта?

— Не имею чести.

— А капитана противотанковых войск Штайна?

— Знаю, но не видел с 26 апреля.

Потом меня отправляли в камеру. А через короткий срок вновь вызывали и спрашивали, где я был 30 апреля, 6 мая, 11 мая и так далее.

И снова:

— Знаете ли вы майора Ширлинга?

— Нет.

— А полковника Виреса?

— Нет.

— А рейхслейтера Бормана?

— Кто же его не знает.

— Когда вы его видели в последний раз?

— 29 апреля.

— Где?

— В рейхсканцелярии.

— Какое поручение он вам дал?

— Он мне не давал никаких поручений.

— Что вам передал в рейхсканцелярии в ночь с 20 на 21 апреля шарфюрер Кемпке? Что это был за предмет?

— Я не знаю шарфюрера Кемпке. И потому не мог получить от него никакого предмета в ночь с 20 на 21 апреля 1945 года в рейхсканцелярии.

И опять камера, сон, удары под ребра, хамство, прожектор.

И новый прием. На допросе появился незнакомый капитан ГБ.

— Вы лжете. Шарфюрер Кемпке задержан нами и дал показания, что знает вас.

— Это не криминал, меня знают многие.

— Он также признался, что не только он вас знает, но и что вы его должны знать. Вы лжете, черт возьми!

— Я не лгу. Я не знаю никакого шарфюрера Кемпке. Много чести для него. Возможно, вам неизвестно, что между майором и шарфюрером, бароном и простолюдином у нас достаточно большая пропасть.

— Мы устроим вам очную ставку.

— Сочту за честь повторить все снова.

Обратно в камеру. Заснуть не удается. Жду, когда меня снова ударят под ребра и поведут под прожектор на очную ставку. Но несчастный Кемпке или убит, или благополучно бежал.

Мои мучители меняют тактику. Сержант забыл в моей камере пачку папирос «Герцеговина Флор». Видимо, это лучшие русские папиросы, мне они нравятся, особенно после эрзац-табака, который курил последние месяцы. При допросе мне предлагают стул, ставят пепельницу, дают папиросу.

— Скажите, вы действительно не видели 30 апреля рейх- слейтера Бормана?

— Повторите, вы действительно не получали в ночь с 20 на 21 апреля пакет от шарфюрера Кемпке?

— Встречали вы в рейхсканцелярии полковника люфтваффе Ганса Гийделгарта? Он присутствовал на докладе фюреру? Нет? Странно...

— Принадлежат ли вам в Берлине и его окрестностях другие дома?

Тюрьма устроена в бывшем здании гимназии. Городская тюрьма переполнена теми, кого русские называют военными преступниками. В основном это старшие офицеры СС, СД, гестапо. Их допрашивают и дня через три увозят в сторону Потсдама. Вскоре привозят другую партию.

В нашей тюрьме узники почти не меняются. Да и есть ли другие узники? Это ведь, собственно, не тюрьма в классическом понимании этого слова. Три этажа бывшей гимназии занимают подразделения СМЕРШа. А в подвале несколько камер. Кто еще является узником подвалов, установить так и не удалось... Мои попытки связаться с соседями быстро пресекались дежурными контролерами.

Практика «умасливания» узника продолжалась дня три. Улучшено питание, две пачки папирос в день.

Наконец в мышеловке оставлен сыр.

Контролер «забывает» запереть дверь.

Я все понимаю: мне дается «шанс» бежать, чтобы проследить за мной и выйти на клад драгоценностей, заложенный по приказу Мартина Бормана с целью создания материальной базы возрождения национал-социализма. К национал-социализму я всегда относился скептически, но честь офицера превыше всего. Мне приказали, я приказ выполню.

И попытаюсь использовать шанс. Считаю, его дали мне не русские, а Бог.

Выглядываю в коридор. Тишина, сержант в конце коридора копается в замочной скважине одной из камер. Дверь из подвала в двух шагах от двери моей камеры. Прячусь, пробираюсь по стенке, внимательно следя за движениями сержанта.

Сержант все еще копается в замке.

Вот и дверь. Из подвала шесть ступенек ведут во двор. Выхожу. Пусто, тихо. Пять часов утра. Вокруг двора — высокая стена, поверх — колючая проволока. Вышки с часовым нет. Но я засек, на чердаках дежурят часовые, ориентированные на все четыре стороны света. Контроль круглосуточный, перелезать через стену нельзя. А если не заметят, засветятся. Ясно, что это чистая провокация.

Играю в поддавки, делаю вид, что ловлю шанс. В десяти метрах от двери из подвала в стене трещина, старый граб пророс сквозь стену, разломив ее. Можно попытаться протиснуться.

Удалось. А дальше я места знаю. По заросшей кустами и деревьями низинке иду почти на четвереньках, пригибаясь к пахнущей сыростью земле, метров сто. Низинка кончилась, но кончилась и опасная зона.

Поднимаюсь метра на три, пробегаю по заросшей кустами окраине города, спускаюсь к реке, сползаю в воду. Глубокий вдох, метров двадцать я плыву под водой. А речка здесь всего метров тридцать шириной. Так что выныриваю в спасительной тени нависших над водой с той стороны кустов...

Эти строки я пишу уже в лесной охотничьей сторожке, которую использовали для отдыха перед и после охоты еще мои деды. Здесь традиционно была хорошая охота на фазана и косулю.

Судя по всему, они меня проворонили. Я тщательно заметал следы, преследования не обнаружил. Скорее всего переумничали, упустили.

Слава Богу! И жив, и имею возможность выполнить свой офицерский долг. Уже завтра передам все сданные мне в апреле — начале мая уникальные драгоценности посланцу рейхслейтера Бормана.

После этого я свободен...»

Успел дописать фразу. Вяло опустил красивую, с сединой на висках породистую голову на небольшой письменный стол, стоявший у закрытого шторой окна.

Выстрела он не слышал. Видимо, стрелял классный профессионал, точно рассчитавший траекторию полета пули.

Через минуту после выстрела дверь сторожки приоткрылась. В комнату заглянул молодой человек с широкоскулым, курносым лицом, усеянным веснушками. Легкая рыжинка в волосах в сочетании с веснушками и курносым носом предполагали улыбчивость и легкомыслие. Однако эти черты характера никогда не соответствовали поведению старшего лейтенанта госбезопасности, сотрудника отдела СМЕРШ 34-й танковой дивизии, дислоцированной в окрестностях городка. У него еще не было в работе ни одного прокола. А такого рода акций он с 1944-го по 1945 год провел более тридцати.

Старлей, уже не хоронясь, вошел в комнату, тронул пальцами шею барона. Убедился, что тот мертв. Снял с его шеи ключи на серебряной цепочке, пересек комнату, сорвал со стены, казалось, намертво прикуроченную голову огромного кабана. Голова тупо уставилась на него круглыми черными глазами. Старлей подмигнул немигающим глазам кабана, вставил один ключ в открывшуюся скважину, повернул, дверца сейфа приоткрылась, за нею была вторая. Он вставил второй ключ, после чего сделал три поворота в обратную сторону и снова два в первоначально выбранном направлении. И эта дверца открылась. Затем выдвинул из сейфа металлический ящик, с трудом, несмотря на явную физическую силу, перетащил ящик на стол, вставил в черную дырочку замка тонкое лезвие отмычки. И этот замок поддался ему.

Ящик доверху был заполнен драгоценностями с крупными камнями: брильянтами, хризолитами, опалами, кроваво-красными рубинами, таинственными изумрудами. Сверху лежала большая брошь с гигантским чистой воды изумрудом в обрамлении очень больших, отличной огранки брильянтов. Старлей пересыпал содержимое ящика в «сидор», скромный солдатский брезентовый вещмешок, завязал его и забросил за плечо.

Он не стал тратить время на закрывание сейфа. Выйдя из сторожки, огляделся, прислушался, облил домик из заранее приготовленной канистры синтетическим немецким бензином и поджег, поднеся к охапке собранного тут же хвороста австрийскую зажигалку «Хольцапфель».