Каких только сведений не предлагала эта контора: здесь можно было найти слугу (с помощью специальной картотеки, потому что слуга, который хотел сменить хозяина, сообщал в контору сведения о себе); равным образом с помощью той же конторы можно было купить или продать дом, а также земельный участок (точно так же как взять в аренду или сдать), приискать себе место священника, учителя – одним словом, трудно перечислить все те разнообразнейшие сведения, которые можно было почерпнуть в этой конторе, или, иначе говоря, информацию относительно того, что называется спросом и предложением. Филдинг не остановился перед тем, чтобы рекламировать свое предприятие не только в лондонских журналах и специально изданной им брошюре, но и на страницах первого издания «Амелии»: читателей романа извещали об открытии этой конторы и сообщали ее адрес, более того, один из персонажей романа – священник Беннет – легко узнал в ней об имеющейся вакансии в одном из провинциальных приходов, ему также помогли подыскать квартиру в Лондоне и даже нашли попутчика, когда ему понадобилось съездить в провинцию (чтобы не так дорого обошлась наемная карета), а главная героиня романа узнала там адрес процентщика, у которого она могла заложить свои вещи. Наконец, сам автор признавался, что некоторые сведения касательно частной жизни своих персонажей он почерпнул от одного из служащих в этой конторе клерков, ибо тот благодаря широкому кругу знакомств среди слуг владел тайнами едва ли не каждой сколько-нибудь известной семьи в королевстве…

На наш современный взгляд такое утилитарное использование художественного текста отдает не совсем хорошим вкусом, однако во времена Филдинга это не казалось столь уж предосудительным или противоречащим эстетическим и этическим нормам, хотя представлять учрежденную писателем контору в качестве источника его сведений о героях было, пожалуй, и для той поры приемом несколько сомнительным. Следует отметить, что Филдинг пошел при этом на слишком очевидный для тогдашнего читателя анахронизм: ведь его контора открылась лишь в феврале 1749 г., тогда как основные события романа отнесены к 1733 г.

На тексте романа самым непосредственным образом отразились и реалии политической ситуации того времени. Читатель не может не обратить внимание на то, что глава 2-я книги XI – «Дела политические» – стоит в романе несколько особняком,[404] поскольку нигде больше вопрос о состоянии политических дел в Англии, о разложении политических нравов так открыто в нем не обсуждается, – в романе скорее представлена общая картина тотального морального разложения. Придя к некоему влиятельному лицу хлопотать о должности для уволенного из армии Бута, доктор Гаррисон наталкивается на откровенно циничное предложение – взамен (услуга за услугу) он должен будет содействовать избранию на должность мэра ничтожества и проходимца. Доктор пытается убедить циничного и умного собеседника в том, что главное зло английских политических нравов – назначение на должности не по таланту, не по заслугам и не по нравственным качествам, а по соображениям, продиктованным партийными интересами, кумовством и корыстью.

Как объяснить такой выпад со стороны Филдинга по адресу высших правящих кругов Англии? Ведь на протяжении ряда лет он оказывал своим пером поддержку кабинету Генри Пелэма (1695–1745), за что враждебные ему журналисты не упустили случая окрестить его наемным писакой, получившим свою судейскую должность за всякого рода услуги (должность судьи он и в самом деле получил благодаря содействию герцога Бедфордского, входившего в кабинет Пелэма). Более того, еще совсем недавно, как справедливо отмечают исследователи, и в том числе Ф. Боуэрс,[405] в «Диалоге между джентльменом из Лондона… и честным олдерменом» (1747) Филдинг защищал это правительство, прибегавшее к подкупу и взяткам, считая, что при существующем положении вещей это единственная для кабинета министров возможность продержаться у власти. Теперь же эти аргументы выдвигает явно принадлежащий к правящей верхушке вельможа, что вызывает естественное негодование у выразителя взглядов автора – доктора Гаррисона. Чем вызван столь крутой поворот в позиции Филдинга? Дело в том, что как раз тогда покровитель писателя герцог Бедфордский порвал с Пелэмом, перейдя в оппозицию, как поступил еще один вельможа, с которым Филдинг поддерживал в эти годы дружеские отношения и у которого во время работы над «Амелией» не раз гостил; это был Джордж Доддингтон (1691–1762). Последнего можно было с полным основанием назвать политическим флюгером (см. примеч. XI, 5). Тем не менее Филдинг, посвятивший ему еще в 1741 г. хвалебную эпистолу «Об истинном величии»,[406] не изменил своего отношения к знатному другу и покровителю и назвал его в вышеупомянутой главе романа «одним из величайших людей, каких когда-либо рождала эта страна». Столь преувеличенная и незаслуженная оценка характеризует лишь самого Филдинга, его душевную щедрость, не знающую подчас меры, когда речь шла о тех, кого он любил, считал своим другом и кому был обязан.

Ни в «Истории приключений Джозефа Эндруса…», ни в «Истории Тома Джонса, найденыша», – хотя и в них, особенно во втором романе, конкретные приметы времени и жизненных обстоятельств Филдинга отразились во множестве встречающихся в тексте частностей и деталей, – нет такого широкого вторжения реальности в ход повествования. В «Амелии» она не ограничена уже одними частностями и деталями, а составляет сам материал, суть художественного повествования. И хотя редактируя роман для второго издания, Филдинг, будь то по своей воле или же под давлением критики, многое слишком злободневное или обусловленное прагматическими целями убрал (как, например, все, что касалось «Конторы всевозможных сведений», или многочисленные чрезмерные панегирики врачам, у которых он в это время лечился), но то, что касалось английской пенитенциарной системы или было связано с его судейским опытом и совпадало с материалом трактата «Исследование о причинах недавнего роста грабежей…» изъять из романа было невозможно, потому что это составляло его художественную плоть. Ведь роман, по определению самого Филдинга, был посвящен «разоблачению наиболее вопиющих зол, как общественных, так и частных» – именно это и составляло коренное отличие «Амелии» от той же «Истории Тома Джонса, найденыша», как и от большинства современных романов.

Наконец, говоря о времени и обстоятельствах написания романа, нельзя не упомянуть еще и об обстоятельствах сугубо личных: эти годы были для Филдинга временем все более резкого ухудшения его физического состояния; постоянно мучившая его подагра, принуждавшая писателя все чаще пользоваться костылями и в конце концов приковавшая его к креслу, то и дело сменялась лихорадкой (этим словом в ту пору обозначались едва ли не все болезни, сопровождавшиеся высокой температурой и ознобом). Недруги писателя утверждали, что это расплата за беспутную молодость и отсутствие меры в плотских удовольствиях. Сохранилось свидетельство церковнослужителя Ричарда Херда, впоследствии епископа Вустерского (правда, небеспристрастное и неприязненное), который видел Филдинга в 1751 г. в Прайор-Парке за обеденным столом у Ральфа Аллена, того самого Аллена, которому Филдинг посвятил свою «Амелию» и у которого он часто в то время гостил в Бате; вот как выглядел писатель во время работы над своим последним романом: «Несчастный мистер Филдинг из повесы превратился в развалину; дряхлость и подагра совершенно усмирили его непоседливую натуру».[407] А ведь Филдингу было в это время всего сорок четыре года! После очередной продолжительной болезни в декабре 1751 г. он, как мы уже говорили, принужден был передать свою должность судьи Вестминстера брату Джону. Его силы убывали. Вдобавок он потерял в течение нескольких месяцев (с лета 1750 г. по февраль 1751 г.) трех своих сестер; в живых осталась только пережившая писателя и тоже подвизавшаяся на литературном поприще романистка Сара Филдинг (1710–1768). В 1750 г. у него родилась дочь, которую он нарек именем героини своего прославленного романа – Софьей (она умерла ребенком вскоре вслед за отцом), но в том же 1750 г. он похоронил сына Генри, а годом ранее, когда он только приступал к работе над романом, умерла, не прожив и года, дочь Амелия, – возможно, что именно это предопределило имя героини его последнего романа. Столько потерь выпавших на долю Филдинга за каких-нибудь два года, не могли пройти бесследно даже для человека такого могучего жизнелюбия. Но он тем не менее полон планов. «Амелия» еще не успела выйти из печати, а писатель уже помещает 1 ноября 1751 г. в газете «Лондонские ежедневные ведомости» объявление о предстоящем издании нового «Ковент-Гарденского журнала», первый номер которого действительно появился 4 января 1752 г. Все вступительные эссе 72 номеров этого журнала (выходившего до конца ноября 1752 г.) были написаны самим Филдингом; это был лучший из всех его журналов, менее связанный с политической злобой дня, интересами кабинета Пелэма или его оппонентов, а также куда более разнообразный по характеру помещенных в нем материалов.[408] В 1753 г. он опубликовал еще один трактат, непосредственно связанный с «Исследованием о причинах недавнего роста грабежей…», но если в последнем он выступал главным образом как разоблачитель катастрофического нравственного и правого состояния общества и предлагал неотложные меры для исправления существующего положения, то во втором – «Предложение по организации действенного обеспечения бедняков для исправления их нравов и превращения их в полезных членов общества» – он принимал на себя в какой-то мере роль социального реформатора (рассмотрение предлагаемых Филдингом реформ, их оригинальности и эффективности увело бы нас далеко за пределы сюжета данной статьи).[409] Тем не менее, если, приступая к работе над «Амелией», он, как мы уже говорили, едва ли предполагал, что это будет его последний роман, то, заканчивая работу над трактатом, он уже отчетливо сознавал, что дни его сочтены.