– Вот это да! – присвистнул один. – Да это никак и взаправду монах.

– Уж кто бы там я ни был, – ответил монах, – а вот вы, надеюсь, по крайней мере именно то, чем кажетесь. Ради блага нашего потомства, не дай Бог, чтобы вы оказались джентльменами.

– Послушай, Джек, – крикнул один из них, – давай подбросим этого монаха на одеяле.

– Меня на одеяле? – переспросил монах. – Клянусь достоинством мужчины, да я любому из вас вмиг сверну сейчас шею, как вонючему цыпленку.

И с этими словами он сорвал маску, за которой скрывалась физиономия полковника Бата во всем ее устрашающем величии; этого было достаточно, чтобы дерзкие хлыщи тотчас бросились врассыпную, подобно троянцам, узревшим лицо Ахилла.[317] Полковник счел ниже своего достоинства преследовать кого-либо из них, за исключением того, кто держал в руке письмо, которое полковнику хотелось получше прочитать и которое тот с готовностью ему отдал со словами, что оно – к его услугам.

Заполучив письмо, полковник постарался найти наиболее уединенное место, чтобы внимательно его перечесть; несмотря на отвратительное чтение, кое-какие пассажи понравились полковнику. Он только что успел дочитать письмо до конца, как увидел проходившего мимо Бута; окликнув его, полковник вручил письмо ему, попросив положить в карман и прочитать как-нибудь на досуге. При этом он весьма одобрительно отозвался о прочитанном и сказал Буту, что ему будет небесполезно познакомиться с письмом, как, впрочем, всем молодым людям.

Бут все еще не видел своей жены, но поскольку был уверен, что она находится в обществе миссис Джеймс, то и не беспокоился на ее счет. Продолжить дальнейшие поиски жены ему помешала дама в голубом домино, которая вновь с ним заговорила. На этот раз Бут обнаружил, что она очень хорошо его знает, что это дама из общества и что она явно испытывает к нему особый интерес. Однако хотя он и был человеком жизнерадостным, но действительно так любил свою Амелию, что ни о какой другой женщине даже и не помышлял, а посему (не будучи, правда, в полном смысле этого слова Иосифом[318]) он все же не был способен, как мы уже видели, на предумышленную неверность. Во всяком случае он был настолько холоден и равнодушен к намекам своей дамы, что она стала жаловаться на то, что ей с ним скучно. Подошедшая к ним опять пастушка, услыхав эти обвинения против Бута, подтвердила их справедливость, сказав:

– Это самый скучный человек на свете, уж можете мне поверить, сударыня. Увидя вас вторично с ним, я чуть было не приняла вас за его жену, потому что, уверяю вас, он очень редко проводит время с кем-либо еще.

– А вы что, так хорошо с ним знакомы, сударыня? – осведомилось домино.

– Во всяком случае эта честь, я полагаю, выпала мне значительно раньше, нежели вашей милости, – ответила пастушка.

– Возможно, что и так, сударыня, – воскликнуло домино, – однако я просила бы вас не вмешиваться сейчас в наш разговор, потому что нам необходимо поговорить об одном важном для нас обоих деле.

– А я считаю, сударыня, – сказала пастушка, – что у меня есть к этому джентльмену не менее важное дело, чем ваше, а посему не будет ли вашей милости угодно самой удалиться?

– Любезные мои дамы, – воскликнул Бут, – прошу вас, не ссорьтесь из-за меня!

– А я вовсе и не собираюсь ссориться, – ответило домино, – раз уж вы так равнодушны, я без всяких сожалений отказываюсь от своих претензий. Если бы вы не были самым тупым малым на свете, вы бы, я уверена, давно бы уже меня узнали.

С этими словами она оставила Бута в обществе пастушки, пробормотав про себя, что та, без сомнения, одно из тех жалких существ, о которых никто и понятия не имеет.

Пастушка, тем не менее, расслышала это язвительное замечание и в ответ громко осведомилась у Бута, где он подобрал это ничтожество.

– Смею вас уверить, сударыня, – ответил Бут, – что мне известно о ней ровно столько же, сколько и вам; я познакомился с ней здесь, на маскараде, точно так же, как и с вами.

– Как и со мной? – переспросила она. – Да неужели вы думаете, что если бы это было наше первое знакомство, то я стала бы напрасно тратить на вас столько времени? Что же касается вас, то я охотно верю, что женщина, бывшая некогда с вами в близких отношениях, едва ли добьется этим у вас каких-либо преимуществ.

– Мне, сударыня, – проговорил Бут, – неизвестно, чем именно я заслужил подобный отзыв, как неизвестна и та особа, которую я должен за него благодарить.

– Так, значит, у вас хватает наглости, – воскликнула дама своим настоящим голосом, – притворяться, будто вы меня не помните?

– Нет, теперь мне сдается, что я уже когда-то прежде слыхал этот голос, – промолвил Бут, – но только, ей Богу, никак не могу вспомнить, чей же он?

– Вы не можете вспомнить женщину, – вскричала дама, – с которой вы обошлись с величайшей жестокостью… я уже не говорю о неблагодарности?

– Нет, клянусь честью, – сознался Бут.

– Не упоминай о своей чести, негодяй! – воскликнула дама. – Потому что как ты ни бессердечен, но я могла бы показать тебе лицо, которое, несмотря, на все твое бесстыдство, привело бы тебя в смущение и ужас. Так ты все еще меня не узнаешь?

– Да, конечно, сударыня, теперь я узнал вас, – ответил Бут, – и признаюсь, что из всех женщин на свете у вас больше всего оснований для таких упреков.

Тут между джентльменом и дамой (я полагаю, нет надобности говорить, что это была мисс Мэтьюз) началось весьма продолжительное объяснение, но, поскольку оно состояло преимущественно из неистовых упреков с ее стороны и извинений со стороны Бута, я бессилен сделать его хоть сколько-нибудь занимательным для читателя, а посему возвращусь к полковнику Джеймсу. Усердно обрыскав все комнаты и не найдя нигде женщины, за которой он охотился, полковник заподозрил, что его первоначальная догадка была правильной, но только Амелия не захотела ему открыться, потому что ей было приятно с ее любовником, в котором он узнал благородного милорда.

Не имея в данном случае никакой надежды получить удовольствие самому, он решил поэтому испортить его и другим, а посему, разыскав Бута, он вновь осведомился у него, не знает ли тот, куда это подевались их жены; он обошел все комнаты и ни ту, ни другую не нашел.

На этот раз Бут несколько встревожился и, расставшись с мисс Мэтьюз, пустился вместе с полковником на поиски жены. Что же касается мисс Мэтьюз, то он в конце концов умиротворил ее, пообещав непременно ее посетить; она исторгла у него это обещание, поклявшись самым торжественным образом, что в противном случае тут же на маскараде расскажет всем присутствующим об их отношениях.

Хорошо зная до какого неистовства могут разбушеваться страсти этой дамы, Бут вынужден был принять эти условия, ибо ничего на свете так не боялся, как того, что Амелия узнает обо всем из уст самой мисс Мэтьюз, – тем более, что прежде он уже претерпел столько неприятностей лишь бы это не произошло.

Полковник повел Бута прямо туда, где он видел лорда и Амелию (настолько он был теперь убежден, что это именно она) и где они беседовали наедине. Как только Бут ее увидел, он сказал полковнику:

– Какое тут может быть сомнение; ну, конечно, это моя жена разговаривает с какой-то маской.

– Я и сам принял ее за вашу жену, – сказал полковник, – но потом решил, что ошибся. Послушайте, да ведь это милорд… и эта дама, я сам видел, провела с ним весь вечер.

Этот разговор происходил на некотором расстоянии, так что предполагаемая Амелия не могла его слышать; пристально взглянув на нее, Бут заверил полковника, что тот нисколько не ошибся. Как раз в это время дама поманила Бута веером и тогда он направился прямо к ней; она выразила желание поехать домой, на что он с готовностью согласился. Милорд тут же от них отошел, полковник устремился на поиски жены или какой-нибудь другой женщины, а Бут и его дама возвратились в двух портшезах к себе домой.