– Если это так, ответил доктор, – тогда таким людям следует остерегаться, ибо Тот, Кто нас сюда послал, может обрушить на них самую суровую кару за недостойное обращение с Его служителями.
– Совершенно справедливо, сударь, – подхватил молодой человек, – и я от души надеюсь, что Он это сделает; но Его кара слишком отдалена, чтобы вселять ужас в нечестивые души. Необходимо поэтому вмешательство властей, выносящих свой немедленный приговор. Штрафы, заключение под стражу и телесные наказания оказывают на человеческий разум куда более сильное воздействие, чем опасения быть осужденным на вечные муки.
– Вы так считаете? – спросил доктор. – Боюсь в таком случае, что люди не очень-то принимают такие опасения всерьез.
– До чего верно подмечено, – откликнулся пожилой джентльмен. – Боюсь, что именно так оно и есть.
– Во всем этом повинны власти, – сказал его сын. – Разве безбожные книги, в которых наша святая вера рассматривается как простой обман или, более того, служит просто мишенью для насмешек, не печатаются у нас чуть не каждый день и не распространяются среди мирян с полнейшей безнаказанностью?
– Вы, несомненно, правы, – согласился доктор, – в этом отношении действительно проявляется самая позорная нерадивость, но не следует винить во всем одни только власти; какую-то долю вины следует, я боюсь, отнести и на счет самого духовенства.
– Сударь, – воскликнул молодой джентльмен, – вот уж никак не ожидал такого обвинения со стороны человека, облаченного в ваши одежды. Разве мы, церковнослужители, хоть сколько-нибудь поощряем распространение подобного ряда книг? Разве мы, напротив, не вопием громко против снисходительного к ним отношения? Это как раз та гнусная клевета, которую возводят на нас миряне, и я никак не ожидал, что услышу ее подтверждение из уст одного из своих собратьев.
– Не будьте чересчур нетерпеливы, молодой человек, – сказал доктор. – Я ведь далек от того, чтобы безоговорочно подтверждать обвинения мирян; они носят слишком общий характер и чересчур суровы, но ведь их нападки как раз и не направлены против тех сторон духовенства, которые вы взялись защищать. Не следует думать, будто миряне настолько глупы, чтобы нападать на ту самую веру, которой они обязаны своим преходящим благоденствием. Ведь обвиняя духовенство в том, что оно содействует безбожию, миряне ссылаются при этом только на дурные примеры, подаваемые поведением лиц духовного звания, я имею в виду поведение некоторых из них. Правда, и в этих своих обвинениях миряне заходят слишком далеко, ибо очень мало кто, а в сравнении с мирянами – просто почти никто из духовенства не ведет образ жизни, который можно было бы счесть распутным; но такова поистине совершенная чистота нашей веры, таковы целомудренность и добродетель, которых она требует от нас ради своих славных наград и ради защиты от ужасных наказаний, что тот, кто хочет быть ее достоин, должен быть очень хорошим человеком. Вот как рассуждают в данном случае такие миряне. Этот человек в совершенстве постиг христианское вероучение, изучил его законы, и в силу его сана эти законы должны, так сказать, неотступно находиться перед его мысленным взором. Награды, которые вера сулит в случае повиновения этим законам, так велики, наказания которые ожидают в случае неповиновения им, так ужасны, что не могут найтись люди, которые бы не бежали в ужасе от возмездия и столь же ревностно не домогались воздаяния. Поэтому если и находится какой-нибудь человек, который, избрав духовный сан, живет явно вопреки христианским законам и постоянно их нарушает, то вывод, который можно из этого сделать, очевиден. У Мэтью Париса[292] есть забавная история, которую я постараюсь, насколько мне удастся ее припомнить, сейчас вам рассказать. Два молодых джентльмена – они, я полагаю, были священниками – уговорились друг с другом, что тот из них, кто умрет первым, должен непременно потом навестить оставшегося в живых, чтобы открыть ему тайну загробной жизни. И вот один из них вскоре после этого умер и, выполняя обещание, посетил друга. Всего, что покойный рассказал ему, не стоит здесь приводить, но помимо прочего он показал свою руку, которой сатана воспользовался, чтобы сделать на ней запись, как это теперь делают нередко на картах; в этой записи сатана передавал поклон священникам, жизнь которых послужила пагубным примером для множества душ, каждый день попадающих в ад. Эта история тем более примечательна, что принадлежит перу священника и притом весьма почитающего свой сан.
– Превосходно! – одобрил рассказ пожилой джентльмен. – Подумать только, какая у вас память!
– Но позвольте, сударь, – вмешался его сын, – ведь церковнослужитель – такой же человек, как и все прочие; если требовать от него совершенной чистоты…
– А я ее и не требую, – перебил доктор Гаррисон, – и, надеюсь, ее не потребуют и от нас. Само Писание подает нам – священнослужителям – такую надежду, коль скоро в нем рассказывается о том, как лучшие из нас впадают в грех по двадцать раз в день.[293] Но я убежден, что мы не можем допускать ни одного из тех более тяжких преступлений, которые оскверняют всю нашу душу. Мы можем требовать исполнения десяти заповедей и воздержания от таких закоренелых пороков, как, в первую очередь, Корыстолюбие, которое человек едва ли может удовлетворять, не нарушая при этом и других заповедей. Было бы, разумеется, чрезмерной наивностью полагать, будто человек, который столь явно всем сердцем уповает не только на сей мир, но на одну из самых недостойных в нем вещей (ведь таковы, в сущности, деньги, независимо от того, как их используют), станет одновременно почитать истинным сокровищем жизнь небесную.[294] Второй из грехов такого рода – Честолюбие: нам внушают, что нельзя служить одновременно Богу и Маммоне.[295] Я мог бы отнести эти слова к Корыстолюбию, но предпочел только упомянуть об этом здесь. Когда мы видим человека, низкопоклонничающего при дворе и при утреннем выходе вельмож,[296] не гнушающегося выполнять грязные поручения знатных особ в надежде получить более теплое местечко, можем ли мы верить, что тот, у кого столько безжалостных повелителей здесь на земле, способен помыслить о своем Повелителе на небесах? Разве не должен он сам задуматься, если он вообще когда-нибудь размышляет, над тем, что величественный Повелитель презрит и отринет слугу, ставшего послушным орудием придворного фаворита, который использовал его в качестве сводника или, возможно, превратил в гнусного пособника распространения той растленности, что становится помехой и пагубой для самой жизнедеятельности его страны?
Последний из грехов, который я упомяну, – это Гордыня. Во всем мироздании нет более смехотворного и более презренного животного, нежели гордый священнослужитель; в сравнении с ним даже индюк или галка и те достойны уважения. Под Гордыней я разумею не то благородное душевное достоинство, к которому можно приравнять лишь доброту и которое находит удовлетворение в одобрении своей совести и не может без тягчайших мук сносить ее укоры. Нет, под Гордыней я разумею ту наглую страсть, которая радуется любому самому ничтожному, случайно выпавшему превосходству над другими людьми, – такому, как обычные доставшиеся от природы способности и жалкие подарки судьбы – остроумие, образованность, происхождение, сила, красота, богатство, титул и общественное положение. Эта страсть, подобно несмышленому дитяти, всегда жаждет смотреть сверху вниз на всех окружающих; она подобострастно льнет к сильным мира сего, но бежит прочь от неимущих, словно боясь оскверниться; она жадно глотает малейший шепот одобрения и ловит каждый восхищенный взгляд; ей льстят и преисполняют спесью любые знаки почтения, но пренебрежение, даже если его выказал самый жалкий и ничтожный глупец (ну, к примеру, такой, как те, что неуважительно вели себя с вами вчера вечером в Воксхолле), оскорбляет ее и выводит из себя. Способен ли человек с таким складом ума обратить свой взор к предметам небесным? Способен ли он понять, что ему выпала неизреченная честь непосредственно служить своему великому Создателю? и может ли он ласкать себя согревающей душу надеждой, что его образ жизни угоден этому великому, этому непостижимому Существу?
