Он очень четко обозначил, что породило массовые бесчеловечные зверства: религиозный фанатизм, замаскированный под левизну. Значит, путь превращения человека в дикого зверя — это путь феодализма, замаскированного под революционность. Поэтому при первом удобном случае, по первому сигналу улицы мгновенно заполняются хищниками, и разве тогда до гуманизма? Разве допустимо в такой обстановке, чтобы с человеком обращались по-человечески?

Путь к превращению человека в зверя должен быть намертво перекрыт. А кровавые воспоминания, связанные с десятилетием «культрева», должны отрезвить наши головы.

20 декабря 1984 года

Перевод Т. Никитиной

Старый друг Линь Фан, прочитав 114-й фрагмент «Дум», который назывался «Мой кошмар», написал очерк «„Культурная революция“ все еще терзает людей». Очерк был опубликован в газете «Синьминь ваньбао». Линь Фан — выдающийся публицист, его статьи отличаются лаконичностью, глубиной содержания; в отличие от меня он не любит пустых рассуждений. Как правило, он бьет прямо в цель, не тратит патронов впустую. Рассказывал^, что после того, как в прошлом году он опубликовал очерки, в которых призывал не допустить, чтобы последыши «банды четырех» ушли от возмездия, ему угрожали по телефону, и это лишний раз свидетельствует об остроте его пера. Потом при встрече я напомнил ему об этом, но он лишь улыбнулся. Я написал «при встрече», хотя это не совсем точно, в тот день он пришел меня навестить. Мы тогда оба лежали в больнице «Хуадун», он — в южном корпусе, я — в северном, больные могли довольно свободно ходить из корпуса в корпус, и он беспрепятственно проник в мою палату.

Он стал не таким говорливым. Несколько лет назад, когда мы оба были на совещании в Пекине, он все время шутил, не пропускал ни слова без комментария. Наверное, он тоже постарел, хотя и моложе меня на несколько лет. Тем не менее, когда зашел разговор о публицистике, я убедился, что огонь в его душе еще не угас. Он стал мало говорить, но стоит ему взяться за перо, как к нему возвращается былой задор. Он сохранил свой взгляд на вещи, хотя три года назад писал мне в письме: «Кто может сегодня поручиться, что впредь не напишет ничего подобного (т. е. „беспринципных заявлений“)?.. Я не решусь дать расписку».

Я понимаю его. За свои публицистические статьи он достаточно натерпелся. Как и я, он в свое время был депутатом Всекитайского собрания народных представителей от провинции Сычуань, присутствовал на всех пяти сессиях его первого созыва. Во время работы сессий мы занимали в гостинице соседние номера. Он обычно любил выпить немного белого вина, поболтать со знакомыми людьми. В работе ВСНП второго созыва он, по-моему, участвовал в качестве депутата от Шанхая, хотя точно не помню, могу ошибиться, да это и неважно, но жили мы уже на разных этажах. Та сессия, о которой я хочу рассказать, проходила в 1957 г., кажется в июне, мы все разместились в гостинице «Цяньмэнь», и наши номера были наискосок друг от друга. Нас поселили по два человека в номере, его напарником был «демократический деятель» из работников образования, то ли профессор, то ли ректор Сычуаньского университета, во всяком случае «образованный элемент».

Тогда на сессии развернулась критика «правых». Она велась не только на пленарных заседаниях и по группам, но и вне залов заседаний; в каждом учреждении, в масштабах всего общества «закипела» компания «борьбы с правыми». Мы никак не предвидели такого поворота событий, ведь совсем недавно повсюду проводились собрания, на которых всем предлагали «свободно высказывать мнения». Каждый из нас участвовал в подобных собраниях, излагал свои взгляды, все мы писали статьи. Но по приезде в Пекин я сразу же почувствовал, что ветер переменился, повеяло холодом, стало беспокойно на душе, охватила растерянность. Не успел я разместиться в гостинице «Цяньмэнь», как ко мне явилась журналистка из пекинского корпункта «Вэньхуйбао» с просьбой написать заметку об «ответном ударе по правым». Я, естественно, согласился, поскольку, чтобы обезопасить себя, мне действительно следовало выступить со статьей, в которой была бы обозначена моя позиция. Журналистка торопила меня, сказала, что хочет передать текст статьи в Шанхай по телеграфу. Поскольку заметка должна была быть небольшой и можно было заимствовать высказывания из центральных газет, я в тот же день написал ее. Журналистка забрала у меня текст, и на второй день, увидев газету, я немного успокоился. Я по сей день помню, что заметка называлась «Китайский народ непременно должен пойти по социалистическому пути». Социалистический путь был для меня многолетней мечтой, но статья состояла из пустых, избитых фраз. Я тогда еще не знал, чем обернется «борьба с правыми», только чувствовал, что обстановка становится все более напряженной, знакомые один за другим попадали в ловушку, их заставляли называть имена других. Самым невероятным было то, что журналистку, которая разыскала меня, чтобы я написал «антиправую» статью, вскоре поддели на крючок и подвергли критике как «правого элемента».

В период работы сессии я испытывал сложные чувства. С одной стороны, я был благодарен «руководству», которое в конечном счете не причислило меня к правым и привлекало к участию в различного рода мероприятиях, посвященных «борьбе с правыми». С другой стороны, я сознавал при этом, что между правыми и левыми нет четких граней, что некоторые совершенно необоснованно стали объектами борьбы против правых, особенно несколько моих друзей, с которыми я в обычное время довольно много общался и знал, что их взгляды ничуть не «правее» моих. Но на собраниях критики я не решался сказать о них доброго слова и к тому же постоянно испытывал тревогу, как бы не принялись за меня. В Пекине на собраниях депутатской группы мы критиковали «правых» из состава группы, по возвращении в Шанхай я тоже проводил собрания в отделении Союза писателей, на которых критиковали «правых элементов». Я с детства не умел выступать с речами, за что часто досадовал на себя, но теперь, вспоминая события 1957 года, я радуюсь тому, что только благодаря отсутствию ораторского таланта не наговорил сгоряча беспринципных вещей. Никто не заводил со мной разговоров и не выяснял моих позиций, так что, хотя я и дрожал все время от страха, 1957 год в целом прошел для меня гладко. В разговорах с женой Сяо Шань я с горькой усмешкой называл себя даже «счастливчиком». Мои мытарства, как показала жизнь, были еще впереди.

Публицист тогда оказался в более трудном положении. В те дни на его лице не было улыбки, я испытывал за него тревогу, но спросить, как его дела, было не с руки. Пока мы были в Пекине, мне не попадались шанхайские вечерние газеты, но дня через два я услышал его смех. Оказывается, ему намекнули, что нужно написать самокритичную статью, и он несколько ночей кряду отправлял в Шанхай пространные телеграммы. Его самокритику напечатали в вечерней газете. Она была встречена с пониманием, позиция автора была одобрена, и он тоже успокоился: пронесло.

Теперь мы уже не смогли бы воспринимать все так, как тогда. Было время, когда он, заговорив о «борьбе с правыми», проявлял чувство признательности, да и я тоже. Теперь, вспоминая о событиях двадцатисемилетней давности, я понимаю, что был тогда жалок и смешон. Я отдавал себе отчет, что во второй половине 1957 года мне на голову надели «золотой обруч». И на его тоже. И на всех «образованных элементов», которых я знал, тоже. С этого момента мы жили в постоянном страхе, что кто-нибудь произнесет заклинание, стягивающее обруч, чтобы заставить нас корчиться от боли, и я был убежден, что заклинатель не намерен отпустить нас за просто так.

После этого во мне поселился страх, мне казалось, что знания — это порок, потому что быть «образованным элементом» стало уже чем-то постыдным. Мои мысли и чувства приходили во все более беспорядочное состояние, и порой я сам себя отказывался понимать. Я становился все более осторожным, постепенно замыкаясь в себе и не позволяя людям заглядывать мне в душу. Я проникся решимостью посредством поклонения культу личности избавиться от любых сомнений, но храм божества, воздвигаемый мною, строился на страхе, сомнениях и инстинкте самосохранения. Иногда в ночной тишине, оставшись наедине со своими мыслями, я начинал презирать себя за темноту и невежество, за неспособность думать собственным умом; разве у меня есть «знания»? — думал я. А иногда под воздействием критики и переживаемых неудач я снова начинал сокрушаться, что не добился успехов на пути самоперевоспитания. Одним словом, я задыхался под тяжестью культа личности.