Слава, заслуги, могущество… Со всем этим покончено. Но без этого он не мог жить. Бежать? Смехотворная мысль! Куда может бежать он, Дантон?

Все кончено, его последняя схватка проиграна. У него нет сил, он лишен поддержки масс… Республика больше не нуждается в нем. Какая тяжелая голова, как одеревенело все тело! Дантон больше не может рычать как лев. Холод, усталость, оцепенение… Он совершенно потерял способность контролировать свои мысли. Ты уже мертв! — сказал ему внутренний голос.

Его голова, лицо были мокры от дождя, но он, казалось, совсем не замечал этого. Он устало брел вдоль Сены, с огромным усилием переставляя ноги. Отчаяние сжимало сердце. Тени казненных вставали перед глазами. В голове непрерывной чередой проносились картины былой славы.

Но мало-помалу воспоминания потускнели, и все его внимание сосредоточилось на том, чтобы через силу переставлять ноги. Когда он вступил на мост, до него донесся голос какого-то человека средних лет.

— Дантон вступил в сговор с жирондистами и предал Республику.

— Говорят, Дантон с друзьями целыми днями пьет и играете карты с сомнительными аристократками, какое бесстыдное распутство. — Это уже был голос молодого человека.

— Многие роялисты и жирондисты вернулись в Париж, ходят слухи, что они собираются оказать поддержку Дантону и устроить переворот!

— Но я не верю, что он решится на переворот. Он сейчас только и знает, что убивать время за картами в доме какой-то женщины!

— Не воображай, что он безобиден. Ты не веришь, но подожди, увидишь. Через два дня Дантона отправят на гильотину. Это мошенник, предатель!

Так беседовали на мосту два человека. Тот, что был постарше, отпустил ругательство и, покинув своего собеседника, пошел своей дорогой. Молодой человек, завидев приближающегося прохожего, поспешно бросился догонять своего собеседника.

Весь их разговор отчетливо слышал Дантон, он не пропустил ни слова. Как будто множество острых игл впилось ему в сердце. Но очень скоро он перестал ощущать боль. Ему хотелось кричать, но комок встал у него в горле. Великан онемел, чувства его притупились.

Оскорбления и брань уже не трогали его сердца, не вызывали гнева. Он не собирался оправдываться перед этими людьми. В нем билась только одна мысль: прилечь где-нибудь в тишине и забыться. И все это время в нем звучал внутренний голос: «Ты уже конченый человек!»

Дождь прекратился, но небо было черно по-прежнему. Несколько небольших суденышек двигались по реке, и их огоньки отражались в воде. Было холодно, полицейские и жандармы прохаживались взад и вперед. Неожиданно появились какие-то мужчины и женщины, они распевали революционную песню.

Временами налетал ветерок, и с деревьев, покрытых молодой зеленью, срывались капли дождя. В этом году весна пришла рано. Деревья уже распустились. Но для Дантона всего этого не существовало. Он через силу тащил свое громадное тело. И всю дорогу его преследовал голос: «Ты уже мертв!»

Глубокой ночью Дантон возвратился домой. Лицо его посерело, одежда насквозь промокла.

— Наконец-то ты вернулся, все ищут тебя повсюду! Приходила Люсиль, она плачет, говорит, что нужно идти к Робеспьеру. — Луиза уже выплакала все глаза, в ее голосе радость при виде мужа смешивалась с отчаянием.

Дантон устало промычал что-то в ответ и рухнул на стул, предоставив Луизе раздевать его.

— Уедем скорее, все говорят, что тебя вот-вот схватят. Я боюсь. Давай уедем, — умоляла Луиза, припав к его коленям.

Он молча с тоской смотрел на Луизу и наконец, покачав головой, промолвил:

— Бежать бесполезно. Я уже мертв, со мной все кончено. Я устал… — Он протянул руку, погладил Луизу по голове и, пытаясь успокоить ее, проговорил: — Теперь бежать уже поздно, не нужно бояться, Луиза, тут нет никакой трагедии, каждый из нас должен отдать жизнь за Республику. И Робеспьера не минует та же участь.

— Матерь божья, смилуйся над нами! — горько рыдала Луиза, обхватив колени мужа. В тягостном молчании они надолго приникли друг к другу.

Внезапно дверь распахнулась, и вошли четверо жандармов. Они протянули Дантону приказ Комитета общественной безопасности.

Убитая горем Луиза вцепилась в плечо мужа, крепко прижалась к нему, понимая, что через мгновенье их разлучат.

И все же он был Дантоном и не дрогнул перед лицом врага. Он спокойно прочитал приказ, скомкал его и холодно усмехнулся:

— Все-таки они посмели. Не думал, что у них достанет храбрости. Ладно, я иду!

Он стиснул Луизу в объятиях, крепко поцеловал в губы, пытаясь удержать ее от слез, и тихо, но наставительно проговорил:

— Не бойся, они освободят меня. Сходи к Люсиль, неизвестно, что они сделали с ее Камилем. И потом Делакруа, Филиппо, они наверняка ждут меня в Люксембурге. — Он заставил себя улыбнуться и долго не отводил взора от ее глаз, потом решительно повернулся и, смело глядя на жандармов, произнес: — Пошли. — В этот миг он уже знал свою судьбу.

У дверей ждала карета. Дантон сошел по ступеням, остановился подле экипажа и, подняв голову, в последний раз взглянул на небо свободы. Тучи уже рассеялись, на востоке занималась заря. Повеял легкий ветерок, взъерошил волосы на его голове, ласково коснулся лица. Дантон вздохнул полной грудью, наклонил голову и, согнувшись, шагнул в карету.

Семья, любовь, дружба, честолюбивые желания, свобода, Родина… Со всем этим было покончено разом. В тридцать пять лет! Четверка лошадей мчала карету по дороге в Люксембургскую тюрьму. Сидя в карете, он вслушивался в стук колес, цоканье копыт. Несколько слезинок медленно скатились из его глаз.

Пекин, июнь 1934 года

Перевод Н. Феоктистовой

Сегодня шестая годовщина со дня смерти Сяо Шань, но все происшедшее шесть лет назад я до сих пор вижу необыкновенно ясно. В тот день я вернулся из крематория, в доме царили беспорядок, растерянность. Спустя два-три дня, придя немножко в себя, я сел за стол, собираясь написать о Сяо Шань. Еще лет пятьдесят назад вошло у меня в привычку: когда некому излить душу, зову на помощь перо и бумагу. Но в те августовские дни 1972 года я просиживал часами над чистым листом бумаги и не мог написать ни слова. Я с ужасом думал: неужели несколько лет отсидки в «коровнике»[30] превратили меня в тупую скотину? Голову будто сдавило, а мысли застыли, как на морозе. Я отбросил перо, так ничего и не написав.

И вот прошло шесть лет. Несмотря на все старания Линь Бяо, «четверки»[31] и их приспешников раздавить меня, я все же остался жив, как ни странно, сравнительно здоров, не отупел и способен иногда написать что-нибудь. В последнее время мне часто приходится бывать на церемониях захоронения праха старых друзей. В эти минуты я вспоминаю о многом. Вот опять звучит траурная мелодия, и я мысленно переношусь из переполненного большого зала крематория в маленький, где нас было от силы двадцать-тридцать человек, плакавших при последнем прощании над телом Сяо Шань. На ум приходят слова Цзюэсиня из моего романа «Семья»: «После смерти Жуйцзюэ словно бы превратилась в злого духа, приносящего несчастье». Кто бы мог подумать, что тогда сорок семь лет назад, я написал эти слова о самом себе! Я не плачу, но, кажется, бесчисленные острые когти рвут мое сердце. Я стою над телом умершей, смотрю на ее бледное лицо, на сомкнутые губы, за которыми исчезло столько слов, столько мыслей, стискиваю зубы и повторяю в душе ее имя. Я старше ее на тринадцать лет, почему же не я умер раньше? Какая несправедливость! В чем она провинилась? Ведь ее тоже загнали в «коровник», навесили бирку «вредная нечисть», заставили подметать улицы. Так за что все это? Очень просто: она была моей женой. Когда она заболела, ее не лечили тоже потому, что она моя жена. Всего за три недели до смерти всякими правдами и неправдами удалось положить ее в больницу. Но метастазы уже охватили печень.