Она не собиралась умирать, хотела жить, мечтала перестроить свое сознание, надеялась увидеть построенный социализм. И это были вовсе не пустые мечтания. Она и в самом деле могла бы жить, если бы не была «вонючей бабой черного короля». Короче говоря, она пострадала из-за меня, я ее погубил.

Ей пришлось вытерпеть все душевные муки, которые выпали на мою долю в те годы, когда я был отстранен. Но мне не довелось изведать побоев, а ее отстегали ремнями с медными пряжками хунвэйбины из Пекина; кровоподтек над левым глазом сошел только через много дней. Сяо Шань пострадала, защищая меня. При виде молодчиков, вломившихся к нам посреди ночи, она, в страхе за меня, выскользнула из дому и побежала за помощью в отделение милиции — оно находилось напротив. Но там оказался лишь один дежурный, не посмевший вмешаться. И вот на глазах милицейского ее зверски избили ремнями с медными пряжками, а затем отволокли в дом и заперли нас обоих в уборной…

Она не только делила со мной страдания, но и утешала, подбадривала меня. Во время бесчинств четверки злодеев в Шанхайском отделении Союза китайских писателей меня причислили к «преступникам» и «предателям». Тяжелое было время. Нередко я возвращался домой лишь в десятом часу вечера. Входя в дом, я видел, как светлеет ее лицо, рассеивается мрачное облако тревоги, и мог излить ей все свои обиды и горести. Одно время мы засыпали только после двух таблеток снотворного, но едва занимался день — просыпались. «Тяжелые времена», — жаловался я, и она вторила: «Тяжелые времена», но тут же добавляла: «Но надо держаться» или «Выдержать — значит победить». Я говорил «тяжелые времена», потому что тогда мне приходилось изо дня в день работать в «коровнике», «учиться», писать показания на самого себя, сочинять «самокритику», отчитываться о своем перевоспитании. Каждый мог ругать и поучать меня, командовать мною. Приезжавшие в отделение Союза из других мест для «установления контактов» могли, когда им вздумается, выставить меня «на показ толпе» и потребовать признания в совершении «преступлений». Рабочий день был неограничен, его продолжительность устанавливала по своему усмотрению «группа контроля», ведавшая «коровником». Любой мог ворваться в мой дом и унести, что понравится. В то время еще не устраивали больших собраний массовой критики и борьбы, показательных передач о них по телевидению, но до этого было уже не далеко.

Сяо Шань говорила «тяжелые времена» потому, что ее таскали по комиссиям, посылали на принудительные работы, то и дело прорабатывали на митингах. На стенде «большой критики» посреди улицы Хуайхай были расклеены дацзыбао с описанием моих преступлений, мое имя было выставлено «на обозрение масс», уж не говоря о том, что имя моей жены — «вонючей бабы» — красовалось на самом видном месте. Эти иероглифы, словно черви, точили ее сердце. Как-то студенты Шанхайского театрального училища из группировки «неистовых» ворвались в наш дом и поволокли Сяо Шань в отделение Союза писателей, а на воротах дома повесили дацзыбао с разоблачениями ее мнимых преступлений. Хорошо еще, что сын ночью сорвал эти дацзыбао, они могли бы стоить ей жизни!

Презрение, язвительные насмешки подтачивали душевные и физические силы Сяо Шань. Я замечал, что здоровье ее ухудшается. Внешнее ее спокойствие было обманчивым. Душевная боль — это же как кипящая вода в котле, каково было скрывать и усмирять ее! Сяо Шань постоянно тревожилась за меня и одновременно старалась успокоить, дать понять, что верит в меня. Конечно, она видела, что положение мое становится все серьезнее, давление — все сильнее, и это страшило ее. Одно время она провожала меня до работы и встречала: шла до начала улицы Цзюйлу, на которой находилось отделение Союза, а вечером выходила на хунаньскую улицу, недалеко от нашего дома, и всю дорогу не поднимала головы. Я понимал Сяо Шань, болел за нее душой, боялся, что она не выдержит тяжелых ударов. Помню, однажды после работы мы, как обычно, пришли домой. Особых неприятностей в тот день не было, она в хорошем настроении пошла на кухню, а я развернул свежую газету и на третьей странице увидел заголовок «До конца разоблачим подлинную, контрреволюционную сущность Ба Цзиня»; статья была написана двумя писателями из рабочих, которые тогда задавали тон в отделении Союза. Это был смертельный удар! Пробежав две-три строчки, я поспешно спрятал газету, боясь, как бы она не попалась на глаза Сяо Шань. Жена вошла с приготовленной едой, все еще улыбаясь. За ужином оживленно разговаривала, смеялась. Потом решила почитать новости. Я пытался отвлечь ее, но безуспешно. Она разыскала газету, и улыбка ее сразу погасла. В тот вечер Сяо Шань не промолвила больше ни слова. Ранним утром она вошла в комнату. Позже я узнал, что она всю ночь тихонько проплакала. Спокойный вечер был испорчен. Сейчас, когда я вспоминаю то время, заплаканное лицо стоит у меня перед глазами. Как я хотел, чтобы высохли слезы и вновь засияла улыбка на ее измученном лице! Я бы с радостью отдал несколько лет своей жизни за один только безмятежный, тихий вечер в семье.

Невестка Чжо Синьфана рассказывала, что ее свекровь, жену Чжоу, незадолго до ее смерти мучители, встав в круг, швыряли как мяч; на ней живого места не оставалось. Друзья уговаривали ее убежать, скрыться, а она ответила: «Если я убегу, они вот так же примутся за моего дорогого Чжоу». Сяо Шань, правда, не довелось испытать подобных изощренных физических издевательств, но в духовном смысле ее тоже швыряли как мяч. И она рассуждала при этом так же: если ей достанется больше мучений, то, может быть, меньше выпадет на мою долю. Но это была чистейшая иллюзия, в конечном итоге страдала все же сама Сяо Шань. Невыносимо больно было видеть, как она сохнет день ото дня, как постепенно угасает в ней пламень жизни. Я уговаривал ее, успокаивал, пытался помочь — все напрасно.

Сяо Шань часто спрашивала меня: «Когда же будет решено твое дело?» Я отвечал с горькой усмешкой: «Когда-нибудь будет решено». Она вздыхала: «Боюсь, я не дождусь этого», потом она заболела. Ее уговаривали вызвать меня из «школы кадров Седьмого мая»[32]. Не знаю, откуда у нее были сведения обо мне, но она отказалась: «Он как раз сочиняет „самокритику“, не надо его отрывать. Может быть, решится его дело». Когда я приехал на побывку из «школы», Сяо Шань уже не вставала с постели. Она спросила, как я писал «самокритику» и решено ли дело. Я действительно сочинял тогда «самокритику», да ведь я делал это уже много раз. Меня заставляли писать только затем, чтобы измотать вконец мои силы. Но как она могла знать, чем я был занят?

До кончины Сяо Шань оставалось всего немногим больше двух месяцев, опухоль пустила метастазы, но мы этого не знали. Хотели позвать доктора, чтобы осмотрел ее хорошенько, но ничего не вышло. Положено было записаться в больнице на амбулаторный прием, и после долгого ожидания вас принимал врач или практикант, выписывал какое-нибудь лекарство, и весь разговор. Если температура доходила до 39°, можно было записаться на внеочередной прием или вы имели право сидеть полдня в переполненном смотровом кабинете. Раздобыть какой-нибудь транспорт тогда было очень трудно. Чаще всего наш зять одалживал у кого-нибудь велосипед, усаживал Сяо Шань на седло и потихоньку вел велосипед. Однажды она наняла велорикшу, а на обратном пути никого найти не удалось. Поплелась пешком в сопровождении приятельницы. Брели с передышками, остановками, на перекрестке она чуть не упала. Стали умолять прохожих сообщить домой. Там как раз оказался один из племянников Сяо Шань, пришедший ее навестить. Он побежал навстречу и дотащил ее домой на спине. Она надеялась, что рентгеновский снимок поможет установить точный диагноз, но рентгена добиться не удавалось. Наконец с помощью одного из родственников Сяо Шань по знакомству сделали два снимка и диагностировали рак кишечника. Потом один из друзей, опять же через знакомых, устроил ее в больницу. Она так радовалась, надеялась, что это ее спасет. Она одна не знала об истинном своем состоянии. В больнице Сяо Шань пробыла всего три недели.