Я настроен отнюдь не пессимистически, еще поживу, я хочу до последнего вздоха работать для нашей социалистической родины, а когда иссякнут силы, пусть у моей постели положат рассказы, переведенные Сяо Шань. После того как глаза мои закроются навеки, пусть ее прах смешают с моим.

Закончено 16 января

Перевод Т. Сорокиной

Два дня назад ко мне зашел Хуан Шан, расспрашивал о моих «Думах». Его, видимо, беспокоило, не брошу ли я перо на полдороге. Я показал ему две уже готовые главки и сказал: «Я собираюсь писать дальше. Это будет моим завещанием». При слове «завещание» он как-то расстроился, решил, что я поддался мрачным мыслям или задумал что-то нехорошее, и с улыбкой принялся меня успокаивать: «Ну-ну, все будет хорошо». Видя его беспокойство, я объяснил, что собираюсь написать еще восемьдесят главок, то есть не одну, а несколько книжек «Дум». Мне хочется оставить читателю свои сокровенные мысли, идущие от сердца слова. Я занимаюсь писательским трудом пятьдесят лет написал, конечно, немало и плохих книг, но есть вещи, которые стоит прочитать целиком или хотя бы до половины; они могут остаться жить. Надо быть благодарным читателям за их доброжелательность и терпение. Оглядываясь на пройденный путь, я по-прежнему испытываю глубокую признательность к читателям. Можно даже говорить о моей дружбе с читателями, длящейся уже более полувека.

И если пришла пора сказать последние слова о моем творчестве и литературных делах, то с этими словами раньше или позже надо обратиться к читателям. Лучше уж раньше.

Моя первая книга (повесть или роман «Гибель») увидела свет в 1929 году в первых четырех номерах «Ежемесячника прозы», а в конце того же года вышла отдельным изданием. Я сейчас затрудняюсь сказать, когда я начал получать письма от читателей. Помню, в 1931 году в рассказе «Свет» я писал о молодом авторе, который получал много писем от читателей и очень мучился оттого, что не мог ответить на их вопросы. В рассказе была такая фраза: «На столе молчаливо лежала горка писем, они с грустью и укоризной смотрели на него, и каждое хотело поведать заключенную в нем историю».

Ведь это были мои собственные мучения! Не я ли был этим молодым писателем?

В августе 1933 году я вернулся из Японии и подготовил для издательства «Культура и жизнь» несколько сборников. Тогда я снова стал получать много писем. В течение двух-трех лет я старался отвечать почти на каждое письмо. Некоторые читатели вели со мной переписку и стали моими друзьями. Моя жена тоже одна из давних читательниц моих книг, которые вызвали у нее интерес ко мне, и у меня после знакомства с нею возникло взаимное чувство. Мы поженились после многих лет знакомства и за всю жизнь ни разу не поссорились. В 1936–1937 годах я писал и открытые письма читателям, одно из них было адресовано моей будущей жене. Впоследствии эти письма составили небольшую книжку.

В те годы я был холост, здоров, жил без затей, времени было вдоволь, писал я немало и еще хватало сил отвечать на каждое письмо. А потом, особенно после Освобождения[38], дел стало больше; часто приходилось ездить, и я поручил своей жене Сяо Шань разбирать письма и просматривать рукописи. Я с большим сожалением отказался от этой работы, но иного выхода не было.

Я сказал «с сожалением», и тут нет никакого лицемерия. Вспоминается один случай. В конце 1940 года я приехал из Чунцина в Цзянань и около недели прожил в семье Цао Юя. Он преподавал в театральном училище. Цзянань — маленький, тихий городок. Там сразу становилось известно, кто приехал, у кого остановился. Не прошло и двух дней, как я получил письмо от учеников средней школы с просьбой выступить перед ними. Я написал в ответ, что я не мастер выступать да и не знаю, о чем говорить, и что поэтому в школу к ним не приду. Однако я благодарен им за доверие, буду помнить о них. Ведь молодежь — надежда Китая, ее доверие придает мне силы. Чего я стою как писатель, если мои произведения не согреют души молодым, не поддержат их стремлений к прогрессу? Я не обладаю такими способностями, писал я, чтобы быть их наставником, но я очень хотел бы стать их другом, мне, право же, нечем перед ними гордиться. Я буду очень рад, если мои произведения послужат крепким посохом на их тернистом пути сквозь трясины старого общества и хоть немного придадут им силы. Я не помню текста письма дословно, но основной смысл я здесь не исказил.

Письмо я отослал, узнал, что ребята вывесили его на стене. Через несколько дней приехал с проверкой инспектор из провинции. «Что это за „молодежь — надежда Китая“? Чье там „доверие придает силы“? Как это „мне нечем перед ними гордиться“? Такое заигрывание с молодежью только вводит ее в искушение. Сорвать!» Письмо сняли, но вряд ли этим все кончилось. Вероятнее всего, вернувшись в столицу провинции, инспектор настрочил донос, но большого дела не раздул. Так что я жил себе дальше и писал еще двадцать лет. Я, конечно, не считаю те десять лет бедствий, когда некий Сюй запрещал мне писать! (Этот Сюй, возможно, выступит с «протестом»: «Надо мной еще были „начальники“, я действовал в соответствии с их указаниями. Я тоже только высказывался, критиковал, а исполняли другие, нижестоящие. Они действовали в духе моих высказываний». Одним словом, инспекторы сороковых годов в подметки не годятся этой команде.)

Но вернемся к нашему разговору. В том письме я высказался совершенно искренне. Доверие читателей — это действительно стимул для моей работы. Если не стремиться отдать свои силы обществу, в котором живешь, испытывать желание выразить добрые чувства своим современникам — а это обязательный для китайца долг, — то зачем тогда писать? Но одно дело желание, другое — действительность, то, что ты делаешь, — это одно, а что из этого получается — совсем другое. Сам я никак не могу это оценить. Что я могу один, без читателей? Как могу знать, прав я или ошибаюсь? Отвечают ли мои книги чаяниям людей? Приносят ли пользу обществу? Только читатель имеет тут право голоса, и я должен уважать его мнение. Если мои сочинения вредны, читатель может выкинуть их на свалку, а мне лучше всего бросить писать. Вот поэтому я говорю: без читателей не было бы меня сегодняшнего; письма читателей дают мне пищу для работы. Разумеется, я имею в виду не каких-то отдельных читателей, а мнение большинства. И речь идет не о том, что я прислушиваюсь к каждому слову читателей, отвечаю на каждое письмо. Я только хочу сказать, что по письмам читателей сужу о воздействии моих произведений, проверяю их эффективность, проверяю постоянно, нередко ругаю себя, так что моя писательская жизнь нередко бывает мучительна.

До Освобождения, особенно до Войны сопротивления[39], читатели писали о будущем страны и народа, о своей тоске или желании, решимости посвятить этому будущему свою жизнь. Я не мог дать им конкретных советов, мучился этим и был способен лишь подбодрить их такими сентенциями, как: старое погибнет, новое окрепнет; старому обществу приходит конец, на смену ему придет новое; свет прогонит тьму.

Отвечая на письма, я не указывал конкретных путей решения проблем, но в отличие от некоторых своих произведений указывал по крайней мере направление, писал недвусмысленно, избегая при этом цветистых фраз. Часто вспоминаю свое письмо цзянаньским школьникам. У меня и сейчас перед глазами лица молодых читателей, которые можно было встретить в тридцатые годы, — сколько в них было благожелательности, какие взволнованные голоса я слышал, какие искренние слова! В тридцатые и в начале сороковых годов я встречал немало таких читателей, беседовал с ними и, казалось, заглядывал в их горячие сердца. В феврале 1938 года в предисловии к роману «Весна» я писал: «Я часто размышлял об этих чистых молодых сердцах и не мог их забыть…» Эти слова я писал со слезами на глазах, а дальше в предисловии говорилось: «Я недостоин быть их другом». Это означало, что я жаждал стать их другом! Потом, когда я отвечал цзянаньским школьникам, меня обуревали те же чувства. Я отдавал сердце читателям.