Раздумываю так, но в то же время прикидываю: Панто не хуже меня знает, что поп Мнтар отшатнется от нас, едва появится возможность переметнуться, и мое дело выполнять приказ, а не мозговать обо всем этом. Пусть едет, и будь что будет! Большой беды ждать не стоит. Даже решись поп Митар брякнуть что-нибудь невпопад, найдутся наши, которые такой шум поднимут, что его и не услышат. Да и вряд ли он пойдет на это, давно привык петь хвалу и правительствам, и еретикам — всем без разбору. Упорствовать же наверняка не станет, побоявшись, как бы хуже не было. Так между делом я ему и сообщил: мол, в жупе собираются черногорские священники, будут решать церковные вопросы, а может, и о зарплатах и пенсиях речь зайдет… Не упоминаю, что они — наши сторонники, да и кто знает, чьи они, — документы у них не проверял, но поп Митар и без того догадывается, поэтому сразу начинает отнекиваться: охотно поехал бы повидаться со знакомыми и коллегами — это помогло бы ему сориентироваться в сложной обстановке, и очень-то ему жаль, но не может…

— Что тебе мешает? — спрашиваю его.

— Ноги отказывают. Не могу к реке сходить, куда уж там в жупу.

— Дам тебе коня, поезжай!

— Спасибо за коня, но не только в этом дело. Туда следовало бы явиться одетым как подобает, а ты посмотри, на мне уже все пообносилось. Колени из штанин вылезут, не успею до жупы доехать. Да и обуть нечего, кроме вот этого, — и задирает ногу, показывает дырявую подошву.

— Если решишься ехать, — говорю ему, — устраним эту проблему. Есть кое-что из одежды на складе, подыщем и обувь. Не можем допустить, чтобы из-за мелочей на такой сходке не услышали голос нашего края и его духовного представителя.

Тут он смекнул, как я заинтересован в том, чтобы его послать в жупу, и давай цепляться то к одному, то к другому, лишь бы не ехать. Выдумывает всяческие причины: и дорогу-то он не знает, и засады боится, и хлеба-то у него нет, с собой взять нечего, наконец, больна попадья, не может-де оставить ее одну. Нашел ему проводника, дал вооруженную охрану, приказал испечь хлеба в дорогу, прислал из деревни вдову ухаживать за попадьей — одним словом, еле-еле выпроводили его.

Прибыл поп Митар в жупу, встретился с протоиереем Ягошем Симоновичем и прочими наследниками Васы Пелагича, и им удалось уговорить его или как-то иначе склонить на свою сторону, только не опозорил он нас, хоть ничем и не прославил.

Выступать не выступал, слова от него не слыхали, но поддакивал, подписал разные резолюции, даже ту, в которой православные священники потребовали, чтобы король не возвращался в страну, пока не кончится война и свободный народ не решит, согласен ли восстановить его власть.

Вернувшегося попа Митара было просто не узнать: требует то, требует се — мнится ему, будто очень нам помог, согласившись подписать документы, вот и хочет, чтобы ему вернули сторицей. Тут я убедился, как нелегко наполнить поповскую торбу — кстати, попов у нас куда больше, чем они сами думают, — так вот, сколько ни набивай эту торбу, она только шире становится. Надоел он мне, а тут откуда ни возьмись новая напасть. Стали появляться бумажки, листки из ученической тетради, а на них безвестным стихоплетом нацарапаны стишки всякие, явно неприятельского содержания: англичане-де скоро высадятся на берег Адриатики, поэтому коммунистам лучше поискать спасения в Японии, король придет, он их рассудит, всех в кутузку, верней будет, и так далее в том же духе. Стишки никудышные, глупые, вижу, не могут они принести вреда, но задевает сам факт, что насмехается надо мной какой-то сукин сын и заставляет в каждом человеке усомниться. Подозревал я и попа Митара, показалось, будто схож почерк, и наверняка принял бы грех на душу, если бы сам поп не показал мне письмо, которое попадья нашла у порога.

Снова письмо в стихах, той же самой куриной лапой выведено, но длиннее, чем раньше: пишут, что возводит он хулу на собственную веру, нехристям продался, из попа в судью преобразился. Затем вроде бы горная фея возвещает:

Слышен феи голос всюду:

По насмешливому тону, по значению, которое придавалось слову «ударница», я сразу понял, что написал стихи гад, знакомый с вражеской пропагандой, пугавшей народ старой песней о свободной любви, конкубинате и ночных «ударниках», которые якобы водились среди партизан.

Поносит автор стихов попа Митара за то, что не удрал, а дождался партизан, стал им верным слугой:

Сыплет угрозами за то, что сдружился с попом-расстригой Ягошем Симоновичем, с Йово Радовцчем, Руфимом Жижичем, Блаже Марковичем и Джордже Калезичем наплевал на святую веру и заключает, что тем самым заслужил Митар позорную смерть, предлагает ему сбрить бороду, пока не пришли братья-четники с англичанами и не оттаскали за нее. И наконец:

Вуколяча — это выступ, что, подобно щербатому клыку, выдается над пропастью, а Дуйо — отшельник или даже скорей религиозный фанатик. Вздумалось ему соорудить хижину на Вуколяче, на самом верху, лачуга — одно название, но поселился в ней, молился богу и истязал себя голодом, жаждой и холодом в надежде заслужить жизнь в раю. Некоторые из наших завидовали: столько у него теперь заслуг перед всевышним, что, дай ему волю, все будет зависеть от его указки, от протекции, а это им не по душе… Однажды ночью кто-то столкнул в пропасть лачугу и вместе с ней несчастного отшельника Дуйо, никому на свете зла не причинившего…

Смотрю на попа Митара — у него и глаза и губы побледнели, от страха озноб прошибает, руки, борода трясутся. Чтобы взбодрить его, говорю:

— Не трусь, все это дешевая пропаганда.

— Легко тебе рассуждать, имея охрану. Днем я и сам не боюсь, а вот каково, если ночью явятся?.. Смерти не страшно, ее на всех хватит, рано или поздно и за мной придет, но ты обрати внимание — дохлого пса упоминает!.. Это он мне над головой положить хочет, чтоб и в гробу не давал покоя, лаял…

— Вот погоди, поймаю, ему псину подложу. Кстати, ты никого не подозреваешь?

— Не знаю, — говорит, но вижу, знает, а сказать не решается. — Наверняка кто-нибудь из тех, что скрываются в лесу.

— А разве есть такие?

— Они везде на всякий случай своих оставляют.

Итак, он подтвердил сомнения, временами посещавшие меня: часто они действуют по-нашему, причем даже в тех ситуациях, когда у нас бывают осечки. Разница лишь в том, что наши умеют вовремя остановиться, когда видят, что вышла ошибка, а они — нет, прут точно слепые, пока не уткнутся в стену. Наверняка, как и мы в свое время, оставили в тылу людей ненадежнее: Боже, Бука, Станко, Новака, гестаповца Велюна — тех, что не сдадутся, не посмеют. Припоминаю, кого еще они могли бы оставить, целый список получился — есть тут в любом деле мастера: и брехуны, и доносчики, и баламуты, и подхалимы, однако никто из них двух строк не в состоянии срифмовать, не то что написать целое стихотворение. Иные жили в городе или пригородах, один, к примеру, был даже инструктором собаководства, а такие в политике спецы и ругаются не хуже венгров, но трудно было кого-нибудь из них представить на месте автора стихов, с карандашом в руке…