— Вот какие чудеса бывают, и конца-краю им не видать, чую я, придется голову сложить в тюрьме.

Только я услышал эту историю, откуда ни возьмись — новая беда. Итальянский повар или его помощник, который пищу разносит, позвякивает половником, дает знать, что принес похлебку — босякам на ужин. Миляну поддел со дна два-три ошметка макарон, фасоли и чего-то наподобие брюквы — может, и не бог знает что для обычного человека, но все-таки спас от голодной смерти. А на меня взглянул исподлобья, признал новичка, вытаращился — видно, хочет страху нагнать. Смотрит то мне в глаза, то на шапочку, будто она краденая. Шапочка у меня обычная черногорская, не новая и не старая, но ему, судя по всему, не нравится. Вижу, злит его мой головной убор, ворчит он что-то, бормочет и посматривает искоса. Мадонну поминает, вроде хочет, чтобы я ему, как мадонне, поклонился, а я не умею, да и не могу: гордость кланяться не позволяет. Наконец зачерпнул малость соленой баланды без единого зернышка фасоли, полоснул меня взглядом еще раз и отвернулся.

На следующий день, сообразив, в чем дело, я спрятал шапочку. Пока жду прихода повара, голова мерзнет, но терпение себя оправдало, все обошлось без шума, даже перепала макаронина и малость картошки. После обеда в окно заглянул итальянский милиционер Гигое Нечекич — узнать, как мои дела. Я попросил его передать, чтобы из дому прислали накидку и кожаную шапку. Была у меня шапка-ушанка из искусственной кожи с козырьком, какие носят возницы в Метохии, там я ее и купил. Когда получил эту шапку, жизнь сразу стала краше. Смотрит на меня повар и радуется — удалось меня перевоспитать, головой кивает, бормочет, одобряет, приятно ему, что я подчинился силе, поэтому раздобрился, поскреб половником по дну котла, зачерпнул погуще и налил мне в миску, не забыл и добавки подложить. Добавка и потом не переводилась. Так я и прожил в этой шапке, как если бы на мне был головной убор вождя племени индейцев.

Тем временем четники напали на Лубнице, застали партизан врасплох, чуть не захватили штаб. Убили тридцать человек ровчан, в том числе комиссара, сына Миленко Влаховича, застрелили безоружного Светозара Велича, похватали в домах Пешичей, Обрадовичей, взяли Станию — мать братьев Ойданичей, ушедших в партизаны, и привели всех вместе. Люди напугались, посерели, съежились, голоса от страха потеряли, даже на шепот перешли. Только Станин не шепчет, будто горло у нее вдруг прочистилось и голос словно бы окреп: агитирует, предупреждает, предрекает и проклинает, языку покоя не дает. Забот у нее никаких: сыновья воюют, здоровы, молоды, а там уж как улыбнется военное счастье; за себя тоже не боится, если что и могут с ней сделать, так убить или поколотить, но она это к убыткам не относит. Смотрим на нее, завидуем, и стыд охватывает за то, что держится лучше нас. Стали пример с нее брать: ругаемся с охраной и прохожими, которые суют головы в окно — над нами поиздеваться. Ее воинственность так заразила всех, что никто страха не выказал, когда сообщили, что на днях должны нас перебросить в Скадар.

— С богом, — говорит Станин.

— Черви в накладе не будут, — прибавляет Крпе ее любимую поговорку.

А мне даже легче стало — трижды Скадар освобождал, неплохо бы еще разок побывать там, взглянуть, изменилось ли что за прошедшие годы.

Немного воды утекло с тех пор, а четники с итальянцами снова напали на Ржаницу и пригнали десять коматинцев — троих раненых, четверых обмороженных во время переправы через Лим, а двоих совсем еще мальчишек. Вместе с ними привели Чукичей, отца и сына, и Прашчевича, что не в добрый час оказался в гостях у кого-то из коматинцев. Малость полегчало с того дня, как они появились: двое — шутники, все норовят перещеголять друг друга, один другого разыгрывают, да и остальных не щадят, если находят к чему прицепиться. Повеселели мы. Раньше были как в церкви, где все помыслы — только об одном, забыли, что бог оставил людям шутку для развлечения. Нам казалось, что в мире всего две партии: мы и наши враги, а весь мир — узкая долина, в которой кто-то кого-то постоянно преследует. Шутка раздвинула границы этой долины и показала, что, кроме атак и обороны, есть еще и насмешка над теми, кто хотел бы истребить всех непокорных. Теперь, стоит человеку призадуматься, окунуться в сумрак мыслей о семье или собственной судьбе, всегда кто-нибудь окажется рядом, подтолкнет и выведет из оцепенения: «Что ты, брат, нахмурился!.. Смотри веселее! У всего на этом свете есть конец, кончатся и беды…»

Поскольку ежедневно прибывали новые люди, жизнь наша стада похожа на калейдоскоп. Такое впечатление, будто мы куда-то едем и на каждом перекрестке и повороте число пассажиров возрастает. Вначале новички — все на одно лицо, словно братья единоутробные, но через пару дней выявляются различия и увеличивают пестроту общей картины. За день-другой до отправки стали поступать горожане, в основном люди образованные, которых раньше выручали родственники где подкупом, где подарками адвокату Момировичу, невесть откуда прибывшему сюда и водившему дружбу с Черетани. Привели братьев Лабовичей, юриста и врача, их сестру-студентку, потом — Смая Софтича, юриста, сына ходжи, так что теперь среди нас были представлены и мусульмане. Старик Милян Зечевич, завидев Смая, воскликнул:

— Слава богу, наконец-то хоть один мусульманин!

— Нехорошо, старина, радоваться чужой беде, — сказал ему доктор Лабович.

— Не беде я радуюсь, а согласию. Ведь это согласие, раз мы вместе в неволе, а совсем не то, чего они добивались.

— Что ты имеешь в виду?

— То, что король Никола [56] пожаловал им гербы, хотел склонить на свою сторону, а они и гербы приняли, и все остальное в придачу, но вот нагрянули швабы из Вены, оккупация, и не то что гербы у них с шапок поснимали, даже сапоги ими подковали, лишь бы похвастать, как эти гербы топчут!

— Только мне и дела, что заботиться о гербах короля Николы!

— И мне до них дела нет, но больно уж скоро они сошлись с цуксвирами [57], с личанами, винтовками обвешались, в жандармы определились, ругаются, бьют, ничуть не лучше нашей охраны.

— Наши их уже обскакали, чем же ты недоволен?

— Не недоволен, наоборот, радуюсь, что не все такие. Некоторые одумались. Глядишь, за войну и остальные поумнеют.

В день отправки нас вывели на тротуар перед почтой — перевозить должны были как тюки, в грузовиках. На противоположном тротуаре собралась толпа — кто пришел поглазеть, кто полюбоваться, как изгоняют остатки коммунистических элементов, но были и такие, которым хотелось помахать нам на прощание. Прибыл грузовик, приказали грузиться, мы взобрались, устроились в кузове. Шофер сунул нос в мотор, обнаружил неисправность, не работала какая-то трубка, нас с грузовика согнали, а шофера отправили устранять поломку. Вдруг Станин взбрело попричитать, повыть как на кладбище, и начала она без спроса и пожеланий слушателей:

Знай себе голосит без умолку, тянет, заливается до самых небес, и никому в голову не приходит прервать ее. Среди нас ее не заметно, вот и кажется, будто голос доносится откуда-то сверху, из-за крыш, с невидимого балкона. Шарят люди глазами поверху, крутят головами, удивляются и уповают лишь на то, что ненадолго хватит у нее дыхания. Из толпы вышел старик в белой чалме поверх фески, ходжа Софтич, отец Смая. Пересек улицу и остановился перед нами, ждет, когда у Стании иссякнет боезапас.