Засиделись допоздна. Подойдя к Дзарахмету и Фаризат, чтобы поблагодарить их за гостеприимство, Дзамболат краем глаза заметил, как Бексолтан всовывал в багажник «ЗИМа» какой-то ящик. Шофер и порученец отмахивались от него, но хозяин не обращал на них никакого внимания. Некрасиво бы получилось и пристыдить Бексолтана. Только когда выехали из села, Дзамболат справился у шофера:

— Что это за ящик Бексолтан положил в машину?

— Гостинцы… Индюшка, пиво, арака… Еще фрукты, — виновато отвечал шофер.

— Ну и дела! Что я, бедный родственник, что ли? Не вздумай заносить это ко мне в дом!

На другой день в районе повторяли на все лады: Дзамболат специально приехал на день рождения Бексолтана и, сняв с руки, подарил имениннику свои золотые часы.

Домочадцы Дзарахмета знали, какой сор выносить из избы, какую молву пускать в мир…

Бексолтан не ошибался в своих наблюдениях: в последние месяцы Дзамболата преследовала хандра. Смутная тревога каменной плитой придавила сердце и не давала свободно вздохнуть. Забот ему всегда хватало. Шутка ли быть первым человеком, первым лицом во всей республике. Равняются — на тебя. Оглядываются — на тебя. Ждут помощи — от тебя. Кому-то надо, чтобы ты прикрылся газетой, сделал вид, что и не заметил, как они без труда выуживают рыбку из пруда. А не замечать — не имеешь права.

И, желаешь ты того или нет, признаешься себе или гонишь прочь эту мысль, но он висит над тобой — острый дамоклов меч…

Что бы ни произошло: в сельском ли хозяйстве, в промышленности ли, в общественно-политической и культурной жизни республики — за все в ответе ты, в конце концов самые увесистые шишки полетят в тебя, в голову Первого. Ты — Первый, потому во всем и последнее слово за тобой.

Разумеется, он не один. Нагрузки четко распределены, у каждого свой круг ответственных обязанностей. Это так. Но он иногда кажется себе той лошадью, которой некий горец-осетин помогал выбраться из колдобины таким манером, что, умей лошадь говорить, она бы воскликнула: «О святая простота!» Словом, арба застряла, и горец, вместо того, чтобы сойти на землю и подтолкнуть сзади, встал в арбе, взял в руки мешок с зерном и орет на лошадь: «Ну! Пошла! Вот скотина, чего же тебе еще? Я же держу мешок!» Но это был незадачливый такой горец. А тут некоторые уподобляются этому горцу по злому умыслу…

Но ведь многие годы он тянет этот воз! Тянул по трудным дорогам. Война одна чего стоила… Теперь эти девальвированные «трудодни». Его ли вина, что он не смог дать комсомольскому секретарю Асламбегу сколько-нибудь вразумительного, дельного ответа, а ограничился словами из газетной передовицы? Да, он хозяин республики. Пусть маленькой, но республики.

Понимать и всей душой разделять философию крестьянина, рабочего, заслуживающих более сносной жизни, но продолжать тешить их надеждами на лучшие времена. Легко ли? Нет. Больно ему. Потому что больно и Партии не иметь возможности обеспечивать курс «трудодня», курс рабочего часа на том уровне, на котором бы хотелось. Где же он, Дзамболат, отступил от генеральной линии? Да, была война, страшная, разрушительная. Но одна ли она виновата во всех неурядицах? Где он скривил дорогу, где не так сел, не так встал, не то сказал, не так сделал? Откуда эта осязаемая тревога приползла, откуда появилось ощущение надвигающейся грозы, почему он внутренне пригнулся, чувствуя, что разразится гром и разразится прямо над его головой. А громоотвода нет, и нет того, кто бы обнадежил: «Не волнуйся, твою беду я руками разведу…»

Никому не к лицу легкомысленные поступки, никому не позволено преступать, попирать нормы партийной жизни. Он со своей стороны старался блюсти их как святыню. Ибо знал, что стоит ему дать себе послабление, как покатится по наклонной, и никто не удержит… Каждый коммунист должен, обязан быть лицом партии, как зеницу ока беречь честь и звании коммуниста.

Только, к сожалению, в рядах партии числятся и такие, которые похитрее деда Щукаря; им удалось вступить в партию с намерением заиметь портфель. Заимели. И стараются набить этот портфель чем получше. Отсюда и отступления от норм, отсюда и перекосы, перегибы. И сам хам и другому дам, не собаки на сене. Рано или поздно нечистоплотные на руку попадаются, конец веревки находится, по другим-то концом больно ударяет по нему. И свои грехи — твои, и чужие грехи — твои. И не возропщешь!

Если какой руководитель, не имеет значения, районного ль или областного ранга, творил при всем честном народе беззаконие, хапал и урывал, то все ждали, что его за руку схватит Первый. Если не схватил (потому что не вездесущ он), то говорили: «Некому их одернуть, поставить на место — вот и творят, что хотят». И за этим анонимным «некому» он же и подразумевается.

Полным полк составляли и те, кто считал (не в святой невинности), что тех недостатков, которые наблюдаются в Осетин, в других местах и в помине нет. Урочище, где не пришлось еще побывать охотнику, он считает богатейшим охотничьим угодьем. Что и говорить, развелось-расплодилось «доброжелателей», считающих себя коммунистами пуще Первого, ярых приверженцев матушки-правды. Однако борющиеся за нее с опущенным забралом… Кого только и в чем только не винили…

Кавказ — горная страна. В горах тысячи вершин. Над всеми главенствуют Эльбрус и Казбек. Находит на двухглавую макушку Казбека тучка — видать на добрую сотню километров. Заволокли тучи какое-то ущелье — этого даже в соседнем ущелье не видно. Дзамболат полностью отдавал себе отчет о своем месте и делал все, что было в его силах, чтобы иметь моральное право на этот высокий пост. Он не прятался за чужие спины, не увиливал, не ссылался на «нехватку запасных частей». Но будь хоть ума палата, он не мог при всем желании объять необъятное.

Дзамболат порой казался себе дирижером симфонического оркестра. Гармония звуков, созвучие, словом, музыка без фальшивых нот зависит в основном от дирижера. Но — в основном. Все будет без толку, если первая скрипка врет, флейтист завирается, барабанщик бьет невпопад, литавры торжествуют не к месту. Меломаны в раздражении: и чего этот дирижер не гонит взашей этих жертв слонов? Чего они там бубнят и пиликают? Ну и дирижер!..

А о том подумать недосуг: хорошо, он выгонит их, это проще пареной репы, а кем их заменить? А если акустика зала виновата? А если у первой скрипки жена при смерти? У барабанщика дочь в подоле принесла? У литавр теща гостит? Но меломанам это все до фонаря. Вышел на сцену — играй. Или иди месить саман, не забыв прихватить с собой и дирижера. И они тысячу раз правы!

Есть и… «местные обычаи». Выбился, выдвинулся, взял осетин бразды правления колхозом, заводом, районом, управлением, отделом, министерством, республикой в свои властолюбивые руки — здравствуйте, я ваша тетя, я ваш дядя, а помните, наша собака у вашего плетня ногу задирала? И вспомни и собаку, и подружку той собаки, и пятое колесо в телеге: «Как не порадеть родному человечку?» — извините, Александр свет Сергеевич, если переврал…

Дзамболат своих родственников чтил, но только в своем доме, только за своим столом. Были среди них достойные того или иного поста, но пусть добиваются сами, никаких протеже. И, что удивительно, они не держали на него обиду. Допустимое дело, кто-то мог и порадеть им, помня имя Дзамболата; кто-то из родственников сам навязчиво намекал на его имя — жизнь есть жизнь…

Был один, который с распростертыми объятиями сзывал на кучу всех родичей до седьмого колена, а Дзамболат не понял широты его души, урезонил и осадил — чем не камень вложил тому за пазуху? Погоди, придет день и час, когда тот непременно запустит им в него. И пусть: нет врагов — нет и друзей.

Все огни, воды, медные трубы Дзамболат уже прошел. Знает всему цену. Тогда откуда же навалилась эта хандра, почему так тяжело ноет, постанывает сердце; что оно предчувствует, какой подвох его ждет? Где он упадет, куда ему стелить солому? Эх, весь мир не застелешь соломой. Но почему, почему он обречен упасть и больно ушибиться? Время держит ответ за семью печатями…