— Оставь его! Видано ли, чтобы воскресали мертвые?!

— Не оставлю, невестка! И тебе советую не склонять голову перед смертью, не то приберет она тебя.

Старик достал из кармана кусочек воска, размял его и залепил дырочку от пули. Потом пальцы дедушки Кудзи пробежались по струнам, и я снова услышал звонкий голос старого фандыра.

— Где его хозяин, где? — плакала гыцци, но старик продолжал играть.

Мой маленький сынишка Бечыр стоял перед дедушкой Кудзи и, прижавшись к его коленям, гладил покатый бок фандыра. Старик посмотрел на мальчишку и улыбнулся:

— Вот новый хозяин фандыра, невестка!

Он вложил фандыр в руки маленького Бечыра, надел шапку и, постукивая посохом, пошел к выходу.

А тяжесть семи «черных бумаг» мы с Иласом ощущаем и по сей день, потому что Бечыр не вернулся, а без него мы не смогли разнести их по адресам.

Перевод Р. Тотрова

Кудзан стоит перед мельницей. Здесь он проработал всю жизнь, здесь прошли лучшие его годы. Теперь уже мельница не та: обветшала, покосилась, вот-вот завалится. Состарилась, как и ее хозяин.

От деревни до мельницы километра полтора, два, не больше. Раньше Кудзан проходил это расстояние играючи. Попросит кого-нибудь присмотреть за жерновами, и глазом моргнуть не успеешь, как смотается туда и обратно. А об усталости и говорить нечего; усталости он не знал.

Однако годы берут свое. Отяжелел Кудзан, одряхлел. И кажется ему, что короткий некогда путь удлиняется с каждым днем, с каждой неделей. Как долго он шагал сегодня, как тяжко опирался на суковатую кизиловую палку.

Вот и сейчас стоит, навалившись на нее обеими руками. Стоит, смотрит на свою мельницу и вздыхает о прошлом. Когда-то его имя гремело по всей округе. Откуда только ни шли сюда, ни везли зерно? Пять жерновов днем и ночью вертелись, перемалывая пшеницу, кукурузу, ячмень, словом, все, что привозили и приносили люди. Было это или только снилось — разве поймешь теперь? Жернова остановились, онемели, и даже вода, та самая вода, которая питала их силу, течет теперь стороной. Кому она нужна сегодня, старая мельница? Люди покупают муку в магазинах, муку любого сорта…

Кудзан подошел к щелистой двери, хотел открыть, но дверь не подалась. Пришлось толкнуть ее плечом. За порогом — запах тлена. На жерновах — пыль толщиной в палец. С потолка свисает серая, как рыбачья сеть, паутина. Справа — крохотная комнатка. Сколько ночей скоротал в ней Кудзан? Он ткнул палкой низенькую дверцу, и она скрипнула так отчаянно, словно на судьбу свою пожаловалась. Кудзан вошел, пригнувшись, вытер ладонью пыль с деревянного топчана и присел у сквозного, без стекол, окошка.

Отсюда были видны все дороги, ведущие к мельнице. В былые времена Кудзан еще издали узнавал тех, кто вез на помол зерно. Люди из Хурыкау никогда не смазывали колес, и арбы их катились с душераздирающим скрипом. А люди из села Ангузджин запрятали в арбу не быков, а буйволов…

Сидит Кудзан у окошка, и мысли уносят его в прошлое.

Большим уважением пользовался он когда-то. В любом доме, в любой час — в праздники и в будни — он всегда был почетным гостем. Сейчас, вспоминая об этом, он думает с грустной усмешкой: «Было когда-то и мое время. Было, да прошло».

Что-то помнится, что-то забылось, но однажды в его жизни произошло такое, что осталось в душе навсегда — болью, радостью и стыдом.

Это случилось голодной весной первого послевоенного года. Не хватало хлеба, и люди в последней надежде шли к нему, к мельнику. Просили, умоляли, заклинали именем детей. Кудзан старался помочь каждому. Хоть горсть, хоть щепотку муки, но наскребал из какой-нибудь щели. Да, нелегкое было время…

Той весной, а точнее, весенней ночью и постучалась к нему та, для которой он ничего бы не пожалел.

— Кто там? — откликнулся на стук Кудзан.

— Это я, — услышал он знакомый женский голос, и сердце его замерло. — Принесла немного зерна, помолоть бы…

Кудзан отворил дверь, и женщина вошла.

Это была Сафират — первая красавица во всем ущелье. Муж ее Бадзе погиб в сорок втором. Многие сватались к ней после того, как она получила похоронку, но Сафират так и не вышла ни за кого. Вдовствовала с двумя детьми. Кто-то из тех, кто домогался ее и был обижен отказом, пустил слух, что она погуливает. Красота всегда заметна, и слух этот мгновенно разнесся по ущелью.

Кудзан и сам не знал, верит он в людскую молву или нет, но так или иначе, а Сафират стала казаться ему доступной. И сейчас, когда она пришла на мельницу, он все думал: а почему ночью? Вопрос этот едва не слетел с его языка, но мельник сдержался. К чему торопить события? Сафират заговорила сама:

— Не пришла бы я к тебе в такое время, но пока зерно искала, день кончился. К родным своим ходила, а они неблизко живут, сам знаешь. Вот, — она показала небольшую холщовую сумку, — дали все, что смогли… Пожалуйста, Кудзан, если можешь, поменяй зерно на муку. Оно чистое, посмотри.

Кудзан взял щепотку пшеницы, поднес к свету, стал разглядывать.

— Лучше помолоть, — сказал он, наконец. — Такого хорошего зерна у меня давно уже не было.

Зерно было самое обычное, но ему хотелось, чтобы Сафират подольше задержалась у него.

— Дети, Кудзан, дети ждут, — произнесла она сдавленным голосом. — Я даже домой не зашла, сразу сюда… Прошу тебя, поменяй на муку. Не могу я ждать…

Кудзан молчал. Отвернулся и стал перевязывать мешки с мукой. Закончив, снова повернулся к Сафират:

— Хорошо. Только и ты должна согласиться на одно дело…

— Что бы ты ни попросил, все сделаю, — торопливо ответила она.

Кудзан замялся, закашлялся.

— Сафират, — выдавил он из себя, — покажи… Один только раз покажи свою белую… шею…

Сафират растерялась, задрожала, словно в ознобе. В горле у нее пересохло. В висках застучало. Присев на мешок с мукой, она оторопело смотрела на него.

Кудзан чувствовал себя, как вор, пойманный на месте преступления. Словно ослепленный ярким августовским солнцем, он ничего не видел перед собой. Заметил лишь мельком, как она села на мешок, а чуть погодя понял: Сафират не уходит. Это придало ему смелости, и он снова заговорил:

— Вот так, мое солнышко… Ну, что тебе стоит показать шею и… волосы? Зато избавишься от многих забот…

Сафират не двигалась. Ей хотелось сказать ему что-нибудь оскорбительное, хотелось ударить его, убить. И убежать отсюда, как можно дальше. Но голодные дети — Вахтанг и Уаздинца… Как вернуться к ним с пустыми руками? Они и так, наверное, все глаза проглядели, ожидая ее. Ожидая ее и хлеб… Эта горькая мысль сломила Сафират. И, как ни странно, успокоила ее. Только теперь она расслышала монотонный шум жерновов, разглядела струйку муки, непрерывно сыпавшейся из желоба.

— Кудзан, — через силу выговорила она, — где же твоя совесть?

В голосе ее ни гнева, ни отчаяния. Во всяком случае мельник, не почувствовал этого. Он уловил другое: обреченность. И надежда его вспыхнула с новой силой.

— Сафират, радость моя, — начал он взволнованно, — пусть тебя не удивляют мои слова. Ты же знаешь, моя жена уже столько лет не поднимается с постели. А то, что я сказал тебе сейчас, я ведь не, каждой повторю. Другие женщины мне не нужны, поверь. Но ты… Я намного старше тебя и понимаю, что замуж ты за меня не пойдешь. И не прошу об этом, Сафират! Ну, что тебе стоит!…

— Нет, Кудзан, нет. Если не можешь поменять зерно на муку, постарайся хоть к утру перемолоть. Я пойду. Дети…

Она встала, сделала шаг к двери, но Кудзан преградил ей дорогу.

— Пусть я бессовестный, пусть! Но скажи: что с тобой случится, если ты покажешь мне шею?!

Кудзан разозлился не на шутку. Кого он просит, перед кем унижается? Пусть она красивая. Ну и что? И он ведь не просто Кудзан, а мельник. Знатный, богатый мельник. Стоит ей уступить, и она будет жить безбедно. И сама и дети…