Болат еще несколько мгновений постоял неподвижно, размышляя, как обойти новую скалу, преградившую дорогу. Если пойти по тропе справа — можно свалиться в пропасть. А туры бегают по этой тропе как по гладкому асфальту. Но как ему, старому, равнять себя с турами? Болат повернул налево.

…Когда он взобрался на вершину, солнце совсем низко склонилось к горам, расстилая багровое марево. Серые облака бежали над ним, подобно стае туров.

Болат вынул из кармана кривой складной нож, раскрыл его и, низко согнувшись, принялся искать траву. В эту пору ее нелегко найти, он знает. С весны до поздней осени, как только удавалось урвать время от крестьянских дел, Болат собирал самые разные растения. Не для себя собирал — для людей. Кто к нему только не приходил со всякими болезнями! И ни одному больному он ни разу не отказал.

Иногда, смущенно улыбаясь, словно в чем-то провинились, к нему приходили врачи. Он понимал их смущение и делал вид, что намного меньше их разбирается в болезнях. Хотя про себя думал, что это не так. Пожалуй, не осталось болезни, о которой он бы не прочитал в книгах. Он хоть и стар, а все помнит.

Разве не приятно сейчас думать о людях, которых излечил?!

Теперь надо помочь Афассе.

Он снова представил худое, изможденное лицо Афассы с печальными глазами, полными надежды, и принялся неторопливо переходить от одной травы к другой.

Нужная ему так хитро маскируется, словно скрывается от врагов. Наверное, не хочет попасть в руки недостойного. К тому же листья в эту пору уже высыхают, поэтому искать еще труднее. Трава — зверь, а Болат — охотник: не раз и не два он ее находил. Он узнает ее по запаху. Все места, где она растет, у него на примете.

Ага, вот попался один стебелек возле камня, чуть подальше тянутся еще два. Встав на колени, будто в молитве, Болат принялся осторожно их выкапывать…

Солнце скрылось за склонами гор. Невидимый живописец перекрасил голубое небо в темные тона. Боясь оставить землю без сторожа, на смену солнцу выступила среди облаков серебристая луна.

Болат выпрямился и устало огляделся.

Казалось, горы доверчиво сообщали ему какую-то тайну. Болату представилось, что он ровня горам.

Надо бы еще поискать траву, но теперь ее уже не найти. Возвращаться в такой темноте тоже не след: можно свалиться в пропасть.

Когда он здесь был в последний раз, то оставил свое старое пальто под кустиком. Теперь оно пригодится — придется спать на нем. Ну и что? Ведь это ему не впервой…

Болат бережно спрятал найденные стебельки в карман, хотел убрать и нож, но не успел — помешал какой-то странный шум.

Он судорожно сжал рукоять ножа и замер в ожидании: сейчас из-за камня выскочит опасный зверь, и придется вступить в схватку. По телу пробежала дрожь. Нет, Болат ему так просто не дастся. Кто столько раз устоял перед ударами жизни, разве может отступить перед зверем?

Рядом шурша посыпались мелкие камешки, потом он услышал какой-то очень знакомый звонкий стук, и все стихло.

Посмеиваясь над собой, Болат обогнул скалу и поднялся на маленькую площадку.

Прямо перед ним, будто застыв в раздумье, стояли, вперившись друг в друга, два тура. Внезапно они ринулись в бой, как заклятые враги, сшиблись, и эхо снова подхватило звонкий стук их искривленных рогов.

А рядом, не обращая внимания на разъяренных драчунов, мирно паслись другие туры.

Болат стоял и завороженно смотрел на этот поединок, боясь пошевельнуться и спугнуть туров, боясь, что эта сказочная ночная картина бесследно исчезнет.

На горы ложился свет луны…

Перевод С. Бабинской

Во всем вагоне, да что там, во всем поезде нет, наверное, никого старше Фари. Спросите старуху, сколько ей лет, — она и сама не знает. К годам нынешнего века прибавить семь или восемь — вот и будет ее возраст. Грамоте ей обучаться не пришлось. Помнит Фари, когда горело за рекой имение князя из баделят, была она уже замужем. Всю ночь, седьмую ночь их супружества, пылали двухэтажные постройки усадьбы. Фари и муж ее Сослан до утра смотрели на языки пламени, высоко взлетавшие в звездное небо, и казалось им, что за рекой занимается сказочная заря. А когда начали строить колхозы, у Фари уже родились оба сына, Додтан и Лазыр.

Да, много воды утекло с тех пор, как появилась на свет Фари. Вот мужчина напротив нее сидит, седой, лицо изрыто глубокими морщинами. Пожилой человек, можно даже сказать, старик, но куда ему до Фари. В сыновья ей годится. Кто знает, где он, бедняга, потерял ногу — должно быть, воевал, как и старший сын ее Додтан. Черная доля выпала ее мальчику — по осени собирался жениться, а тут пришлось на фронт идти. Сколько бессонных ночей провела Фари в ту пору, все думала: если мать не спит, охраняет свое дитя — не может с ним беда случиться. А ведь когда ей, беде, легче подкрасться, как не в темноте ночи? Но страшная весть прилетела вскоре. Рядом с могилой отца односельчане поставили деревянную пирамидку сыну, с красной звездой. Где бы ни покоился прах ее мальчика — пусть земля ему будет пухом.

Пусть не обижается Додтан на тех, кто остался жить. Самой-то Фари недолго теперь видеть солнце, но пусть Додтан благословит своего младшего брата — Лазыра. Ради него Фари и задержалась на этом свете.

Старуха вздохнула, расстегнула верхнюю пуговицу платья. Окна в вагоне приоткрыты, но все равно под железной крышей жарко. А говорят, что там, где Лазыр, еще жарче: зарой в песок яйцо, через минуту можно подавать на стол. И зачем только люди там живут? Сынок ее, верно, весь исхудал. Когда он в последний раз приезжал домой, десять лет назад, — как только сердце материнское выдержало! Уж на что отец был тощий, но Лазыр! Голодный орел — и тот бы им побрезговал. Нисколько он не думает о своей матери: раз один он у нее, — должен беречь себя.

А мужчины у них в селе за последнее время стали пухнуть, как беременные. Провалиться Фари на месте, если не так! Уж пусть они либо работают побольше, либо едят поменьше, стыдно им должно быть прежних голодных лет.

Воспоминания, как телеграфные столбы за окном, подгоняя одно другое, мелькают в голове у Фари. И чем дальше в годы углубляется память, тем ярче и отчетливей воспоминания. Да и что вспоминать ей теперь. Бегут, бегут одинаковые, как эти столбы, одинокие старушечьи годы! Вся жизнь ее осталась позади. Иногда ей кажется, что она могла бы вспомнить день за днем все те трудные и счастливые годы материнства.

…Вот проснулась она от холода — во сне сползла с матраса на пол. И то сказать — матрас! Старая бурка, рваная да перелатанная, да клок соломы под ней. Они спят с Лазыром, тесно прижавшись друг к другу, укрывшись старым клетчатым одеялом, но к утру холод все равно так пробирает, что оба дрожат, как в лихорадке.

Осторожно, чтобы не разбудить Лазыра, Фари стала устраиваться на матрасе. Еще бы хоть часок поспать, забыться, не помнить о бедах и печалях, не проклинать создателя, не думать, чем бы накормить голодных детей…

С кровати доносилось глубокое дыхание мужа. Муж спит с Додтаном, и надо бы положить к ним третьим Лазыра — самой Фари уже скоро уходить, а им втроем будет теплее.

— Фари! — слышится с улицы.

Она поспешила подняться. Ноги сами нащупали чувяки. Чулки, пожалуй, лучше надеть на обратной дороге, а то вымокнут от росы.

— Мы пойдем потихоньку, — сказал женский голос, — а ты догоняй.

— Хорошо. Я мигом, — помахала в окошко Фари.

Она прихватила с собой комочек соли — другие могут забыть, а с солью черемша не так дерет горло. На ходу попробовала вчерашний суп — ничего, есть можно. Встанут утром, разогреют и поедят, а вечером… Эх, если повезет сегодня, напечет вечером пирогов с черемшой. Она давно уже припрятала немного муки на крайний случай.

Фари подошла к буфету. Вчера соседка поделилась с ней молоком, полкрынки осталось на сегодня. Надо самой разлить молоко по кружкам, а то Додтан опять выклянчит себе побольше. Лазыр совсем ослаб, не дай бог, несчастье какое с ним случится! Фари открыла буфет — и вскрикнула.