— Ну и сиди дома, и держись за мой подол! Никакого несчастья тогда с тобой не случится, кроме того, что помрем мы вес с голоду! — И, окончательно рассердившись на мужа, Дзадза ушла.

Закончилась жатва. Колхозники, кто молотьбой занят, кто косьбой. Бибо, так тот день и ночь на лугу.

А Бобо по-прежнему спасается от жаркого солнца то под сливой, то под яблоней, то под развесистой грушей, — благо хлопотливая Дзадза разные деревья посадила возле дома. Да и шляпа у Бобо с широкими полями… Ната в меру сил помогает матери по дому: поправилась дочка. Дзадза все в поле и в поле.

Колхозники уж свои огороды начали убирать. Тут только и решился Бобо размять свои косточки. Вот снимал он как-то помидоры, устал и разогнулся, чтобы передохнуть. Вдруг видит: несколько бричек, доверху наполненных кукурузой, подъехали к воротам соседа.

Глаза у Бобо стали, как два сита, круглые. А тут еще подошла Дзадза.

— Что, муженек, смотришь, разинув рот? Видишь теперь, куда целился Бибо? Он-то сам лучше знал, куда он целится! Да я тоже побольше бы заработала, если бы ты хоть немного помог мне, когда наша дочка болела. А ты-то во что целишься — вот чего я не пойму!

Перевод Ю. Либединского

Желтый фонарь, словно лунный диск, подвешенный где-то под потолком театрального зала, бросает вниз узкий сноп неверного, дрожащего света. Кругом тьма и безмолвие. Ни огонька, ни шороха. Только этот упершийся в сцену столб света, нервно подрагивающий на месте. Он приковал к себе всеобщее внимание и то ли ждет кого, то ли зовет куда.

Так проходит долгая минута. Время тянется, как в томительном сне.

Но вот полоса света дрогнула и побежала в угол сцены. Там она немного задержалась, потом метнулась в сторону и вдруг затанцевала на высокой стройной девушке. Свет скользнул по ее лицу, волнами серебристой воды пробежал по блестящим волосам, выхватил из мрака ее праздничный наряд, вспыхнув зелеными звездами на груди, сверкнув позолотой галунов и искрясь на отделке пояса.

Зал взрывается аплодисментами.

Девушка стоит посреди сцены, будто приготовилась взлететь. Она почтительно кланяется, потом прикладывает скрипку к левому плечу и уже пригибает голову, но аплодисменты не утихают. Девушка смущена, она пытается жестами остановить овацию, но аплодисменты с новой силой сотрясают зал.

Наконец публика успокаивается, в зале воцаряется тишина. На заднике сцены теперь можно рассмотреть картину утреннего пробуждения природы. Предрассветная мгла уже рассеялась над горными вершинами, отступив к облупившимся стенам старинных башен, но все еще клубится над узкими ущельями. Первые лучи солнца купаются в кипящих струях водопадов, заглядывают в умытые росой чашечки цветов, переливаются на мокрых листьях деревьев.

Правая рука девушки, держащая смычок, начинает плавное движение по струнам скрипки. И сразу где-то вдали возникают, словно из луговых цветов, звуки пастушьей свирели, а ветер уносит их к вершинам гор, к развалинам башен, к водопаду в ущелье, к нихасу в ближайшем ауле — этому традиционному месту сходок сельских жителей. И тайный шепот цветов, и свист ветра, и шум водопада, и раскаты эха в горах, и печальные звуки свирели, и даже нескончаемые людские пересуды на нихасе — все это чудесным образом вобрали в себя струны маленькой скрипки. И люди уже не видят девушку — для них она исчезла, превратилась в музыку. Они видят горы, весеннее утро, и им кажется, будто сама природа породила эту мелодию.

А потом на вершинах погасли солнечные лучи, и густые черные тучи, напоенные влагой, нависли над ущельем, заволокли привольные луга и даже закрыли своим пологом нихас в ауле. Поднялся ветер. Кругом все потемнело, и только молнии пронизывали темень своими раскаленными стрелами. Над головой беспрерывно гремело, пока небо не разорвалось с треском в нескольких местах и не хлынул ливень. Теперь отовсюду доносился шум падающей воды, и горное эхо разносило далеко окрест грохот потоков.

Но вот опять сквозь тучи пробились ласковые лучи солнца, и снова послышались звуки пастушьей свирели, сопровождаемые пением птиц, жужжанием пчел и даже сладким ароматом южного меда.

Вздох облегчения пронесся по залу.

Дедушка Афай перевел дыхание, словно сбросил с себя тяжелый груз, вытер пот со лба и незаметно оглядел соседей. Неподалеку сидела, высоко подняв голову, пожилая женщина с букетом цветов в руке. Губы у нее дрожали, будто она что-то шептала про себя. Но вот она обернулась к своей спутнице, и до дедушки Афая донеслось ее едва слышное признание:

— Меня даже озноб пробрал…

— Откуда такое чудо? — спросила спутница, кивнув на сцену.

— Она на последнем курсе консерватории, — вполголоса ответила пожилая женщина. — Это ее дипломное сочинение… Посвящается матери…

— Счастливая!

Шум дождя, кипение потоков и раскаты грома постепенно уходили из сознания дедушки Афая, но щеки у него по-прежнему горели, и сквозь сладостное томление он вдруг ощутил тревогу. Вот-вот сердце оборвется и улетит куда-то. Может быть, оно заныло оттого, что юная скрипачка давно уже поглядывала на дедушку Афая так, будто ей больше не на кого смотреть в этом зале. Или это ему только кажется? Потому что ведь и он сам, как и все сидящие вокруг, тоже не спускает с девушки благодарных глаз.

— Подумать только, — говорит себе дедушка Афай. — Такая маленькая скрипка, а сколько заключено в ней чудес! То из нее доносится пение птиц, то песня реки, то бормотание водопада, то тайные вздохи любящего сердца, а то и рыдания безутешной матери. И как только ее тонкие струны выдерживают такое напряжение чувств, такое разнообразие звучаний. А что, если струны в самом деле не выдержат? Что, если они вспыхнут сейчас синим пламенем? И повиснет в воздухе рука маленькой Заремы, прервется ее песня?..

Его тайные опасения словно передались девушке. Внезапно правая рука у нее дрогнула, и какая-то странная улыбка пробежала по раскрасневшемуся лицу. Однако мелодия тут же выправилась, и в зал снова хлынули звуки. И при каждом резком движении смычка непокорная прядь волос хлестала маленькую скрипачку по лбу.

Но дедушка Афай, хоть он и продолжал неотрывно смотреть на сцену, постепенно терял девушку из виду, словно она исчезла у него на глазах в клубах неожиданно надвинувшегося откуда-то осеннего тумана.

Теперь он видел заполненный односельчанами нихас… Красавица Азаухан играет на гармонике, и аульная молодежь дружно хлопает в такт музыке. Сегодня Слоновы впервые вывели юную Азаухан на танцы, и щеки у нее горят от всеобщего внимания и успеха. Люди восхищены — в руках у этой девушки гармоника не просто играет, она разговаривает.

Сначала гармонь не слушалась ее. Но вот одна из слоновских невесток перекинулась с Азаухан незаметным взглядом, легким движением бровей о чем-то ей напомнила, и та, слегка кивнув головой, расправила плечи и смело растянула мехи. И сразу ее игру поддержали прихлопывания, возгласы одобрения, улыбки.

— Дружнее, все вместе! Гармонь любит, когда ее подзадоривают! — крикнул кто-то из парней и подтолкнул руку Афая, так что его палка сама запрыгала по доске, вместе с другими отбивая такт.

Пляски и состязания были в разгаре. В них приняли участие и всадники, которые носились по нихасу так, что острые подковы их коней поминутно высекали искры из мостовой. Каждый старался чем-нибудь отличиться, чтобы обратить на себя внимание Азаухан. Некоторые даже раскровенили себе ноги в пляске на носках.

Только Афай незаметно отошел в сторонку и стоял под алычовым деревом, не спуская глаз с девушки, издали любуясь ее длинными бровями. Конечно, она не заметит его среди прочих. Куда ему до других! Разве он может взять у отца коня, как эти всадники? Или щегольнуть шевровыми сапогами, как сын Гасбо? А чего стоит его дешевенький бешмет рядом с шелковым бешметом сына Бексултана Савлаева? Или его кривая войлочная шляпа рядом с серой каракулевой шапкой Бечира?