— Хорошо. Ты погонишь корову, а теленка я понесу, пока сил хватит, — согласился Ораз.

Ободренный его согласием, Карабаш продолжал:

— И еще. Кто знает, что случится с нами, пока мы будем скрываться в лесах. Не могу я уйти, не глянув на пепелище своего дома. Ты видел — хочу увидеть и я.

Ораз принялся отговаривать отца, но старик был непреклонен. Договорились, что Ораз потихоньку, сберегая силы, понесет теленка вверх по Ореховому ущелью, где должны были стоять сторожевые посты партизан. А Карабаш только дойдет до села, огородами прокрадется, посмотрит на пожарище и тут же повернет назад, нагонять Ораза. Поменялись одеждой. Шатаясь и постанывая, взвалил Ораз теленка на плечи и тронулся к ущелью. А Карабаш быстрым шагом, словно новая кровь влилась в его жилы, направился по тропинке к селу.

Однако, подойдя к околице, старик не стал красться огородами, он открыто зашагал по главной улице села. На каждом шагу сердце его сжималось от боли. Даже курицы не увидишь на опустевших улицах. Люди попрятались в домах, засели по подвалам, боясь выглянуть наружу. По обеим сторонам обугленные остовы домов, головешки на месте сараев и плетней, разоренные постройки. Запах гари, горький запах беды, сменил привычный, сладковатый — печеного хлеба, запах жилья. Казалось, страшный мор уничтожил все живое. Карабаш шел прямо к главной площади, где над домом сельсовета развевался ненавистный флаг с паучьим знаком посередине. Редкие немецкие солдаты с любопытством глядели на высокого старика с длинной седой бородой, который, будто не замечая их, проходил по разоренному селению.

Вот и комендатура. Часовой не пустил старика на порог. Карабаш заглянул в окно и отшатнулся. В комнате, среди нескольких солдат и офицеров, он увидел двух своих знакомцев. На этот раз не изодранная одежда была на них, а чистенькие мундиры полицаев. Один из предателей увидел Карабаша. Может, он узнал его, а может, и нет, во всяком случае, подошел к окну и спросил:

— Чего тебе надо, старик?

— Вы ищете партизан, — отвечал Карабаш. — Я пришел сказать, где партизаны.

Полицай обрадовался, тут же крикнул часовому, чтобы он пропустил Карабаша. Старик, не снимая бараньей шапки, вошел в комнату и направился к полицаю. Тот по-немецки что-то объяснял офицерам. «Партизан, партизан», — уловил старик знакомое слово.

— Партизан, да-да, партизан, — повторил он, подойдя поближе, и, выхватив кинжал, ударил предателя в грудь.

И прежде чем пришли в себя опешившие немцы, подскочил ко второму и ему нанес смертельный удар.

— Здесь партизан! — выкрикнул он.

…Окровавленный и связанный, лежал Карабаш во дворе комендатуры. Он знал, что должен умереть. Удивляло, что не убили до сих пор. А не убивали Карабаша, потому что ждали толмача.

Наконец из соседнего селения прибыл толмач, задал несколько вопросов, но Карабаш не сказал ни слова.

— Тебя повесят, — перевел он слова офицера. Карабаш промолчал.

В последний раз шел Карабаш по улицам родного села. Голенастый офицер, четверо автоматчиков и переводчик сопровождали его к месту казни. А поодаль молчаливой толпой шли немногочисленные односельчане — немцы выгнали их смотреть казнь врага великого рейха. На околице солдаты свернули было вниз по склону, но Карабаш уперся на месте и сказал переводчику:

— Передай своим: орел съедает свою добычу на вершине утеса. Только трусливые шакалы расправляются со своими жертвами в темных закоулках. Я хочу, чтобы меня повесили на вершине.

Немецкий офицер с удивлением пожал плечами:

— Ну что же, ведь вершина отсюда не дальше подножья. Пусть видят его издалека. Урок всякому, кто захочет нам воспротивиться.

Наконец процессия добралась до вершины горы. Один из немцев готовил петлю, перебросив веревку через ветвь узловатого дуба. Земляки Карабаша стояли в стороне, не сводя с него глаз. Старик окинул взглядом родной край. Далеко было видно с вершины. Поднимались к небу вечные горы, роняли лист осенние леса, широкие луга лежали по берегам бурных речушек, а внизу стремительно несся шумный Ираф.

— Переведи им, — снова обратился к переводчику Карабаш, — что когда придет их час расстаться с жизнью, то будет это не в таком прекрасном месте, а где-нибудь в мрачном углу тюремного двора. И еще переведи, что Карабаш смотрит смерти прямо в лицо, и он уходит свободным человеком, уходит с чистой душой, довольный тем, что смог совершить в своей жизни.

И не успел переводчик пересказать эти слова — холодные волны Ирафа сомкнулись над Карабашем… Тело старика прибило к берегу через несколько дней. Односельчане похоронили его на зеленом лугу, неподалеку от дороги.

У осетин есть старый обычай — помянуть покойного, прикоснувшись рукой к его могиле. И все проходившие и проезжавшие по дороге почитают своим долгом поклониться могиле Карабаша. Прошли годы, и дорога сделала крюк — новый путь проходит возле могилы.

Недавно мне довелось проходить той дорогой с друзьями. Мы возвращались летним вечером после охоты. Полная луна светила с неба, по лугам разливалась тишина. Остановившись у могилы, мы помянули Карабаша и молча зашагали дальше, к селу, туда, где призывно светились золотые огоньки. И опять, как сейчас, видел я его… Стоит Карабаш на вершине скалы, дымит изогнутой трубочкой… А солнце клонится к вечеру, лучи его алыми сполохами играют на снежных вершинах… И, еле слышная, доносится сверху протяжная песня. Поет Карабаш… Виделся он мне то черноголовым ясноглазым юношей, то седобородым пастухом. И образ его сливался с обликом пастуха, которого мы повстречали сегодня на вершине скалы — он стоял, опершись на посох, курил изогнутую трубочку и наблюдал за стадами. Имя этого пастуха Ораз.

Но разве только в нем повторился Карабаш, разве не будет он вечно повторяться в сынах нашего гордого края?

Перевод М. Блинковой

Нет, я все же хочу рассказать вам все по порядку. А если опять начну повторять чужие слова, оборвите меня, — не обижусь, честное слово. И если отвлекаться от главного буду, тоже прервите, а то я сейчас немного как сумасшедший!

Да, сперва познакомимся: Царазонов моя фамилия, а зовут Майрамом. По специальности я агроном, работаю в колхозе «Чистый родник». Сколько мне лет, спрашиваете? А какая разница? Не все ли равно, в каком году и в каком месяце я родился, если — клянусь моим седобородым дедом! — до сих пор сам не понимал, зачем появился на свет, зачем жил? Чему радовался? Ну, было бы одним агрономом меньше, подумаешь!

Опять не о главном говорю, извините. Да, все у меня была обыкновенно, нормально. Кончил сельскохозяйственный институт, приехал сюда работать. Несколько лет спокойно работал и не знал, что сердце у человека может одно требовать, рассудок — другое… У меня они как бы в одном мешке лежали. Друг с другом никогда не спорили. И когда же это началось? «…Любовь нечаянно нагрянет…» Тьфу, привязались эти слова. Нагрянула… И словно дьяволы вытащили мою душу и стали потешаться над нею. Не хозяин я больше ни сердцу своему, ни разуму. Вот и сейчас с вами разговариваю, а сердце мое где-то мечется, ее ищет, ненаглядную мою, синеглазую…

Спрашиваете, кто она, как ее зовут?

Оксаной зовут, Оксаной Прохоровой. Да, она не нашего аула, казачка, из станицы Архонской. Сюда приехала два года назад после курсов… Дурак я, дурак, два года потерял, не разглядел ее сразу! Про свой возраст говорить не хочу, но все-таки жалко, что два года жизни потерял. Но, с другой стороны, меня тоже нельзя в этом особенно винить, потому что я впервые увидел ее на тракторе в телогрейке и ватных брюках. Еще подумал: молодая девчонка, наверное, моложе меня лет на восемь, а ничего в ней привлекательного! Телогрейка, брюки в пыли, в пятнах, волосы взлохмаченные, как у какой-нибудь первобытной, доисторической женщины! Какой парень посмотрит с интересом на такую? Подумает, что неряха и все, — отвернется и тут же забудет о ней! И к тому же она попала к нам сразу после механизаторских курсов, и работа у нее не очень ладилась. Как-то я объезжал поля и увидел ее: она вспахивала массив около леса. Посмотрел — края пашни со стороны леса идут вкривь и вкось. Остановился, смотрю, что дальше будет. Вижу — старается выправить пашню, но все же много земли остается по краям невспаханной, как раз той земли, которая дает хороший урожай. Чувствую, у меня внутри все закипает — ну, скажите сами, вы могли бы спокойно смотреть, как самые плодородные участки остаются необработанными? Я не удержался и говорю: «Слушай, ты кто — человек или ворона на скирде? Не умеешь работать, вылезай из машины — от такой работы вред один!» Может быть, это и немного грубо получилось, но тогда мне казалось, что иначе и невозможно.