— Сережа, хоть бы сказал мне, что у вас такое?
— Где что такое?
— С Клавой.
— А что тебя интересует?
— Попервости ты вроде хотел…
— Это не твое дело, — жестко оборвал он мать и взялся было за ручку дверцы, но, видимо, покоробленный собственной грубостью, повернулся к матери, смягчил тон: — Я и сам не знаю что. Не знаю — вот и все.
— Я потому, Сережа, — в голосе Домны Никитичны зазвенели слезы, — потому, говорю, что Клава, такая… с Матвеем, шофером председателя, видели ее. И говорить-то стыдно где — под мостом.
— А ты меньше собирай деревенские сплетни. Нас, руководителей, каждая тля норовит укусить. Набрешут — дорого не возьмут.
— Про Клавку-то, Сережа, все верно.
— Верно, верно, — обозленно проговорил Сергей. — Я вот за такие сплетни рожу кое-кому бил.
— Что это ты, Сережа, какой стал, все сплеча да сплеча.
Он не ответил. Включил мотор и, не простившись, уехал. А Домна Никитична, сраженная слезами, едва затворила ворота, опустилась на ступеньку крыльца и горько наплакалась. Ей было и стыдно и горько, что сын не поверил ее словам.
Домна Никитична ошиблась: сын поверил ей, и злая ревность мучила его, буквально одолевала весь день. К вечеру в конторской сутолоке злость как будто улеглась, забылась, но, только пришел домой, переступил порог своей холостяцкой неуютной квартиры, обидные мысли снова пришли в голову. И не работалось и не читалось, потому и лег спать необычно рано. «Потаскуха, — не сдерживая себя, ругался он и кусал ногти. — Прав был батя, тысячу раз прав, она никому не отказывала. Сука. Вчера с Мостовым, сегодня с этим плюгавым шофером, завтра со мной. Да как я мог споткнуться на ней! Она же Лининого ногтя не стоит. Ах ты сука! Черт побери, таких людей обидел, и ради кого! А бабы-то, бабы — треплются теперь всласть. Ах ты деревня! Весь ты перед нею нагим нагой».
Сергей поднялся, прошлепал босиком к столу, нащупал папиросы, спички, закурил и, не надеясь скоро уснуть, взял их, сунул под подушку. Лег, и полезло в голову самое обиднейшее.
…Да вот днями было. Услыхал о том, что в «Яровом колосе» в самую горячую пору остановили сев, главный агроном МТС Лузанов не поверил. Да разве возможно такое! Но все-таки, обеспокоенный не на шутку, выехал в Дядлово. У переезда через железную дорогу догнал трактор с двумя прицепами. Объезжая его, бросил взгляд на кабину и затрясся от бешенства: за рычагами машины сидит сам бригадир тракторной бригады из «Ярового колоса» болван Колотовкин. Бросив машину на обочине дороги, Сергей подбежал к трактору, замахал кулаками. Колотовкин остановился, высунул из кабины свою круглую голову и, как ни в чем не бывало, вежливо поздоровался с главным.
— Что это, Колотовкин? — рявкнул Лузанов.
— Удобрения, Сергей Лукич.
— К… ваши удобрения. Я не о них. Не сеете почему, спрашиваю?
— Колхозное начальство так распорядилось.
— Я ваше начальство. Я. Только я могу снять вас с сева, понимаешь ты это своей безмозглой башкой, а?
— Уйди прочь, — четко и угрожающе выговорил Колотовкин и так внезапно тронул машину, что гусеницы едва не захватили под себя Лузанова. Оглушенный грохотом трактора, Сергей отскочил и оступился в грязную канаву, упал на колено.
Тут же развернув машину, Сергей направился в тупик, все еще не веря, что Мостовой отважился снять с посевной тракторы.
В тупике под погрузкой стояло еще два трактора. Сам Мостовой, в майке, весь седой от пыли, вместе с мужиками грузил прицеп. Когда подъехал Лузанов, колхозный агроном, запрокинув голову, пил воду из алюминиевой кружки.
— Алеша! Алексей! — кричала ему от дороги Лиза Котикова. — Алексей, тебя тут.
Мостовой положил кружку на ватник, наброшенный на ведро с водой, подолом уже изрядно замазанной майки вытер глаза, взял свою лопату и стал спускаться с насыпи к машине главного агронома. Лузанов сидел за рулем и горел гневом оттого, что Мостовой шел к нему не спеша, тяжело опираясь на лопату. Лузанов старался не глядеть на Мостового и все-таки видел, что Мостовой с наигранной — так казалось Сергею — усталостью переставлял ноги в больших пыльных сапогах. «Под мужика работает. Подлаживается. Истовой хлебороб. Погоди вот», — с угрозой подумал Сергей.
С другой стороны к машине шел Дмитрий Кулигин, в порванной у подола рубахе, прилипшей к худым мокрым плечам, кричал похохатывая:
— Ну-ка, с нами, Сергей Лукич.
Лузанов вылезал из машины навстречу Мостовому и, бледнея и краснея в одно и то же время, сказал:
— Партизанщина. За такие дела голову снять — мало. Нас в области, как половую тряпку, выжимают за сроки сева, а он, вы понимаете, в такую погоду… Нет, я не могу понять… Чтобы немедленно все тракторы и люди были на поле. Хм. А потом поговорим. Слышал, что я сказал?
— Не глухой. Только исполнить не могу: правление колхоза решило два дня удобрения возить.
— А ты где был?
— Я где был? Тут же был. Хорошее решение — поддержал его.
На громкий разговор агрономов начали подходить люди, но Лузанов не замечал их в приливе гнева, подступал к Мостовому, ненавидяще глядя в клинышек волос на его лбу.
— Немедленно направь людей на сев… или я…
— Ты, Сергей Лукич, полегче давай, — вклинился между агрономами сухим плечом Кулигин. — Полегче надо.
— Ты, земля, не лезь. — Лузанов не поглядел даже на Кулигина, сильной рукой отстранил его с дороги.
— Ты что? — Багровея и сжимая кулаки, Кулигин снова встал перед Лузановым. — Ты вспомнил отцовские замашки?
— Не тронь батю, я за него всех вас излохмачу.
Сергей неожиданно для себя сильно толкнул Кулигина в грудь, и тот, запнувшись за лопату Мостового, упал. Поднимаясь и отряхивая одежду, сказал, дрожа губами:
— Неохота марать рук, Сергей Лукич, а то бы мы тряхнули тебя. А пока убирайся отсюда к чертовой бабушке. Слышал?
Лузанов поглядел на лица мужиков в недобрых усмешечках и благоразумно полез в машину.
Верхорубова у себя не оказалось, и главный агроном помчался в райком партии с единым намерением требовать немедленного отстранения от работы агронома Мостового. О севе, тракторах совсем не было мыслей: уязвленное самолюбие диктовало свое.
В кабинет первого секретаря вошел без стука и замялся у дверей, увидев Капустина не совсем в обычной позе. Капустин, постелив под сапоги газету, лежал на диване: одна рука его была закинута за голову, другой он держал какую-то книжку. Рядом на спинке стула висел его пиджак, прогоревший и запыленный на плечах.
— Входи, входи. Здравствуй, Сергей Лукич. Садись. Уж ты извини, что я тут по-домашнему. Ноги совсем расписались. Они ведь у меня перебиты. На финской еще. Садись, чего стоишь?
Капустин, кряхтя и обглаживая лысый череп, поднялся и тоже сел. Книжку сунул на стол. В. Овечкин «Районные будни» — посмотрел Лузанов.
— Не читал? Напрасно. Башковито пишет. Да тебе, вижу, не до этого. Давай рассказывай, с чем пришел.
— Такое дело, что и не начнешь сразу. Вы, Александр Тимофеевич, слышали, какой фортель выкинул Мостовой?
— Знаю.
Глаза у агронома расширились и потемнели, большой подбородок выдался вперед:
— Я требую немедленно снять с работы Мостового. Немедленно. Ну как это можно понимать? Что хочет, то и делает. Это же дичайший случай: в самый разгар посевной, в такую погоду снять тракторы с сева и загнать их черт знает куда… Не хочу я с ним работать. Идиот какой-то. Законченный идиот.
Крупные складки в углах рта Капустина сурово отвердели. Он поднялся с дивана и перешел на свое рабочее место, за стол. По пути надел пиджак. Одернул рукава. Спросил, спокойно глядя на собеседника:
— Вы, кажется, друзья с Мостовым?
— В данном случае речь идет о деле.
— И все-таки, признаюсь, меня удивила твоя крутость. Так к друзьям не подходят. Раз — и готов.
Лузанов замешался, чувствуя себя уличенным в чем-то нехорошем, и, раздражаясь от этого сознания, отрубил:
— Даже если бы и был он моим другом, все равно бы я настоял на его наказании. Тут надо без поблажек. И вообще этот Мостовой, как избалованный ребенок, кривляется, манерничает, рисуется напоказ.
