Вдруг ей послышалось, что в огороде кто-то несколько раз кряду придавленно кашлянул и захихикал. «Это он, Алешка, — обрадовалась Глебовна. — Ах ты, окаянный народец, что-нибудь да он выкомаривает».

В прошлый раз пришел домой и, как сумел только, совсем незаметно прошмыгнул в свою комнатушечку, а потом, нате, запел там по-петушиному. Должно быть, створка отворилась, подумала Глебовна, и влетел на подоконник, холера, соседский петух-горлан. Он же все цветы нарушит, пропасти нет на него. Глебовна с ухватом наперевес кинулась в горенку, а там, окаянный народец, сидит Алешка, и улыбка до ушей — хоть завязки пришей…

Из огорода, откуда-то из дебрей картофельной ботвы, опять несдержанный смех. Глебовна поправила на голове платок и пошла открывать калитку.

— Ты опять там варначишь, Алешка? Вылазь, а то крапивой по шее.

И только тут увидела в углу огорода круглую и белую, как куль муки, спину чьего-то приблудного кабана. Кабан пахал рылом молодую картошку, чавкал и уютно похрюкивал. Занятый жратвой, он слишком поздно заметил опасность и ошалел от дикого страха, забыл дорогу, по которой пришел в огород. Бросился наугад от хозяйской орясины, взлягивая короткими, но сильными ногами, безжалостно копытил прибранные грядки, мял выхоженную зелень. Случайно наткнувшись на открытую калитку, стремительно вылетел во двор и по пути опрокинул плетенку с яйцами и разбил корчажку с клюквой.

Глебовна несказанно опечалилась, увидев подрытые гнезда, и хотела даже кое-какие из них подправить, может, негиблые еще, но вспомнила о яйцах и торопливо заковыляла из огорода.

Чуть не плача собирала она жалкие остатки своих припасов, когда встал перед нею Алешка.

— Здорово ночевала, тетка Хлебовна.

— «Здорово ночевала» тебе. Гляди…

— К счастью это, тетка Хлебовна. К счастью. А ты вот на, погляди.

Он развернул перед глазами книжицу.

— Ну, что это?

— Диплом это, окаянный народец.

И Алексей, схватив тетку Глебовну за плечи, начал крутить ее по двору, приплясывая и хохоча.

— Будет. Я кому говорю? Да это что же за оказия!

Вечером сидели за столом. Алексей в белой рубахе, с засученными рукавами и расстегнутым воротом, праздничный, блестящий, немножко чужой в этой халупе. По правую руку от него сидел сосед, колхозный бухгалтер, Карп Павлович Тяпочкин, сухой, поджарый мужчина, с круглой плешью, спрятанной под жидкой прядью волос, востроносый и востроглазый, всегда с тонкой ухмылочкой на губах. По ту сторону стола, то и дело убирая землистые руки на колени, вся как-то съежилась Настасья Корытова, зазванная Глебовной в гости просто для компании и затем еще, чтобы завтра все село Дядлово знало, что у Глебовны вернулся Алексей с дипломом агронома, и она устроила пир. Глебовна не лыком шита — об этом все должны знать. С уголка примостилась хозяйка. Она больше на ногах, металась от стола да на кухню, к печи, и видно, что уже умаялась, но довольна: у ней гости. А это так редко бывало.

— Ты хоть бы опнулась чуточку, — заботливо уговаривала Глебовну Настасья, хотя хорошо понимала, что хозяйке никак нельзя сидеть наравне с гостями.

На Алексея Настасья глядела с почтительной завистью и, скромненько попивая чай, ловила каждое его слово.

— Я, Карп Павлович, — говорил Алексей, держа кулак на отлете, — я иду в «Яровой колос» затем, чтобы вернуть на дядловские поля рожь. Вы знаете, Карп Павлович, что в Окладинском музее хранится медаль дядловским мужикам за выращенную рожь? Медаль эта с Парижской выставки тысяча восемьсот девяносто первого года. Где эта рожь теперь? Я понимаю, почему ее вывели. Пшеница понадобилась. Чем больше посевов пшеницы, тем культурнее хозяйство. Верно?

— Не планируют нам рожь, Алексей Анисимович. Не планируют и семян не дают. А то, что земля у нас ржаная, знаем, слава богу.

— Сразу заявляю: все это пересмотрим. Через два-три года, уверяю вас, завалим колхозные амбары зерном.

— Дай бог, Алексей Анисимович. Вот у нас, в Котельничах, Алексей Анисимович, учитель был… Тоже страсть боевой, если поверишь. Стали его избирать в председатели, а он и говорит: «Пройду в председатели, засыплю вас хлебом по самые маковки». Не сумел. Жи́док оказался. Сбежал. Потом колхозники у него и спрашивают: «Отчего же ты, Клим Киевич, — такое имя у него было: Клим Киевич, — отчего же ты, Клим Киевич, зерном-то нас не засыпал?» А он боевой такой, если поверишь, ржет над ними да и говорит: «У вас, говорит, хлеб засыпать некуда. Амбаров-то нету». Хватились, а и в самом деле, амбаров-то нету, сожгли их все заместо дров. Вот и возьми его.

— Это болтун какой-то, Карп Павлович. Меня с ним нечего равнять. Я все-таки участковый агроном и знаю, что от земли надо идти, а не от амбаров. Было бы зерно, а уж куда ссыпать его — найдем.

— Не всегда, Алексей Анисимович, — поигрывая пальцами по столу, возразил Тяпочкин и, чтобы уклониться от спора, качнулся на другой разговор. Спросил: — А Сергея, Луки Дмитриевича сына, не скажешь, куда определили?

— Лузанов в институт собирается. Ему можно — у бати его спина крепкая.

— Вот оно дело-то как, Глебовна, — взметнулся голосом Карп Павлович. — Дядловские ребята — и в институт. Слышишь?

— Все подальше от деревни рвутся.

— Я, Глебовна, не в этом смысле.

— Да хоть в каком и другом. Чуть оперился, то и в город. Вот Алексей мой — нет. Даром что уроженец городской, а напросился в свой колхоз. Агроном он, как ни говори.

— Поживем — увидим, — будто между прочим заметил Тяпочкин и закашлялся.

Но Глебовна уличила его:

— Чтой-то ты, Карп Павлович, намеками все говоришь.

— Агрономов, говорю, у нас перебывало — пруд пруди… Пойду я, Глебовна. А то хозяйка моя как бы в поиски не ударилась. Спасибо за привет, за угощение. До свиданьица.

Тяпочкин попрощался со всеми за руку и, как всегда с улыбкой на губах, вышел. Когда он проходил мимо окон, Алексей толкнул створку и сказал ему, весело смеясь:

— Я, Карп Павлович, наперекор вашим чаяниям, прочно осяду здесь. Вот увидите.

— Не верю, Алексей Анисимович. Хотя — кто знает? Будьте здоровы.

— Сношку теперь, Глебовна, будешь высматривать, — сказала Настасья и, уловив на себе неодобрительный взгляд Алексея, по-девичьи зарделась.

— Нынче сами высматривают, без стариков. А ему рано еще.

Его время не ушло.

— Не ушло. И я говорю, не ушло. Мужик до седого волоса жених, — охотно согласилась Настасья, но ниточку тянула свою, с ужимочками и хихиканьем. — А невесточка есть у меня на примете. Ладная, скажи, да басконькая из себя.

— Чья это? — невольно вырвалось у Глебовны.

— Алексей Анисимович небось знают.

— Душно здесь, тетка Глебовна. Пойду-ка я прогуляюсь.

— И впрямь, — подхватила Глебовна. — Пойди. А какой интерес баб слушать?

Алексей поднялся, взял со спинки своего стула пиджак и, не надевая его, вышел из избы. Постоял на крыльце, потом, насвистывая, спустился во двор.

Довольная Настасья первый раз улыбнулась открыто, обнажив полный набор крупных и крепких зубов.

— Гляди, будто петух его клюнул, хи-хи. Был — и нету. Знает он ее, Клавку-то Дорогину. Такую девку не знать. Ай, Глебовна, не обойтись вам без меня. А я не скрытничаю, для Алексея Анисимовича укажу тропочку. Верную. За ручку приведу.

— Не дело ты судишь, Настасья. Алешка, захоти только, за ним любая пойдет. Он все-таки не какой-ненабудь там Петька Пудов.

— Гляди-ко, Глебовна, Клавдия — девчушечка сильно нотная. С выбором она.

— А чем моего Алешку бог обошел, скажи вот?

— Уж я не знаю, чем его обошли-объехали, а только ведь он простоват у тебя.

— Как это простоват?

— Приглуповат навроде. Будто не знаешь. Все Дядлово знает, а она не знает.

— Вот и не знаю.

— Я баба прямая, Глебовна, прямиком и скажу. Был бы твой Алексей, как все, при уме, неужто он после такой городской учебы возвернулся опять в колхоз? Вот и рассуди-подумай. Возьми того же Сергея, сына Луки Дмитриевича, с головой парень, по отцу, дальше его продвигают. Ты сама слышала. Не в упрек будь сказано, а Алексей твой, должно, с каким-то изъяном. Разве за так турнули бы его в колхоз? А Клавдия, она, говорю, страсть нотная. Но я, Глебовна, ради тебя…