Дирк, проведший уже значительную часть жизни в океанах, морях, относился и к рекам как существам до некоторой степени одушевленным. О том и речь они вели, паря над слиянием двух рек.

Тут и порешили, несмотря на серьезную научную программу Хорена в Москве, обязательно съездить в Загорск — «подышать русской стариной», как сказал Дирк, но главное — добраться до Ясной Поляны. Он читал «Войну и мир» и «Анну Каренину», огорчался, что приходилось довольствоваться переводами, но испытывал потребность возвращаться по многу раз к некоторым страницам.

— Подумать только, мы все жители одного столетия! Что-то в этом есть колдовское, Толстой целое десятилетие прожил в нашем парадоксальном веке!

Вспомнилось Андрею, как Хорен толковал о Толстом. По каким-то своим приметам Дирк чувствовал — Толстой у природы не то чтоб заимствовал краски для фона, а из нее самой лепил образы, порой самую суть судьбы героев. Хорен говорил:

— Небо Аустерлица, Андрей, высокое небо над раненым Андреем Болконским — это ж масштаб, рывок духа вашего тезки, парение жизни над смертью. Не так ли? Когда я несколько раз в жизни бывал при смерти, меня спасало разное, но вот Болконского спасали простор, высота, свет неба.

Тогда Дирк и не ведал, как сам встретит смерть — в маленьком подводном аппарате, служа своей единственной страсти, соединению человека с океаном, обитанию в нем. Такова была высочайшая цена тому служению его. Говоря о Толстом, он продолжал:

— А старое дерево, то, что вдруг увидел Болконский, как неожиданно оно ожило, тут не только подсмотренное, а наверняка когда-то сам художник выбрался, выкарабкался по ветвям такого вот внезапно зацветшего старого дуба к своей весне, к своим надеждам. Будто бродило огромного растения пронизало его. Слияние хоть на какое-то мгновение, отождествление себя с тем, что обычно видится только извне. Не знаю, Андрей, достаточно ли ясно передаю вам то, что для меня так важно. Я не поклонник различных потребителей искусства, которые относятся к нему как к десерту или виньетке, а в лучшем случае как к тренажеру для проигрывания психологических ситуаций. Радуют меня совпадения в его и моем отношении к миру живых существ, хотя вроде б развитием своим они и отдалены от нас. Меня интересует и дом его, и стол, и кресло в Ясной Поляне, но, признаюсь, более всего те тропы, где бродил он, те деревья, к которым ходил он на свидания…

…Андрей конечно же предпочел бы вот сейчас увидеть Дирка, но в этот момент он рассматривал дело рук его — физиографическую карту Индийского океана. Работал над нею Хорен вместе со своей единомышленницей и подругой Энн Вуд, и Андрей листал книгу «Облик глубин», давнюю, но жгуче интересную и по сей день. С первых же строк и фотографий она внушала доверие и требовала его. У Дирка зрение обладало свойствами осязания, а в монографии он как бы учил читателя-зрителя соприкасаться вживе с населением дна океана.

Игнорируя затаенный страх многих земных своих собратьев, — им же не хотелось признавать некие изначальные связи с населением океанов, — он поместил в свою книгу не просто портреты крабов, морских звезд, голотурий, рыб, но показал их в движении, в привычной среде, глубоководной, донной. Терпеливо приучал Дирк взрослых, как детей: надо, надо вернуться на свою прародину — не гостем, а одним из обитателей, пусть и временных. Так, во всяком случае, представлялось Андрею. Для Хорена дно океана не экзотика, а захватывающе интересное и населенное пространство, его ж увлекательно освоить, а для того понять и свести с ним короткое знакомство.

…Книга открывалась большой фотографией похода крабов вверх по донному холмику океана.

Дирк хотел и о том говорил Андрею, чтобы книгу прочли студенты, ученые, моряки, инженеры и конечно же геохимики, геофизики и его ближайшие коллеги. Рассматривая, фотографии, представлял себе Андрей, что за каждой из них происходило для Хорена, — исследования на дне и выбор тех точек, где возможно открыть миру людей облик растений и рыб, живущих в глубинах океана. Подводные съемки, красота ракурсов, очертания существ непривычных — все, проделанное Хореном, собранное им, носило печать не просто заинтересованности, а признания жизни в иных измерениях.

Она и стала смыслом его существования.

Его монография «Облик глубин» казалась Андрею своего рода исповедью, где все выстраивалось «не как у людей». Не для себя одного, не для своих единомышленников только он, Дирк, вел жизнь океанического кочевника и исследователя, обдумывая до тонкости, до малейшего штришка, как объемнее, нагляднее, даже острее ввести в соприкосновение множество непосвященных с живыми существами, на первый взгляд уж слишком причудливыми, непривычными, но так заворожившими его.

Да, его мягкий облик, легкая улыбка, едва заметный прищур левого глаза, чуть-чуть небрежное отношение к своей в общем-то элегантной внешности сперва не вязались с представлением о непрерывном преследовании одной цели. Он ощущал океан прародиной и страной далеко не обетованной, но куда человек вернется, чтобы защитить будущее своих же потомков.

Дирк умел не только работать в океане, но думал о нем и находясь вдалеке, воссоздавал его не случайно, как ощутимую плоть, и в своеобразной лепке физиометрических карт и глобусов, где дно не просто прочитывалось, а виделось со всеми горами и гигантскими хребтами, приманивая своими загадками и неожиданностями. Он, как и Энн Вуд, дарил щедро не просто дружеское внимание, но и такую памятную физиономию океанического дна.

И теперь к Андрею пришла жестокая весть. На маленькой исследовательской подводной лодке, где вели свою работу Хорен и Энн Вуд, у него случился инфаркт.

Он скончался под водой, в лодке, на руках Энн.

Одни говорили: «Можно мечтать о таком конце!» Другие: «Не завидую Энн». Третьи: «Надо было иметь голову на плечах, чтобы с таким сердцем туда же, в глубины…»

Андрей же отчетливо представил своих друзей, единомышленников, застигнутых океаном, в автономном, в общем-то хрупком суденышке, беззащитными перед тем, что надвигалось на него, Дирка. Знал Андрей преданность, безмерную доброту Вуд и мог представить себе, что она б отдала не задумываясь, лишь бы хоть на мгновения продлить существование Хорена — жизнь. Она б сделала такое, не помедлив и доли секунды, но вот это и не было в ее власти.

А пока не привыкли постоянно обитать в океане, сверхтрагичным представлялся уход Дирка Хорена из жизни, та самая лютая беда из всех возможных, что настигла его и Энн в подводной лодке. Но беда эта была и Андреевой.

Одно — годами не видеться, иное — утратить самое возможность обмена мыслями, результатами, предположениями и то прямое общение, какое хоть раз в несколько лет выпадало на долю их и они оба так ценили. И даже не так думал Андрей. Было ощущение: вот в одно и то же время он и Хорен движутся в том же направлении, их общности не могли препятствовать ни расстояния, ни паузы в несколько лет. Вдруг раздавался в телефонной трубке голос Дирка. Начинал он заокеанский свой разговор с шутки и обязательно с вопросов, но не о самочувствии, а о том, что сейчас более всего занимает Андрея. И тут же предлагал одновременно выступить на одну и ту же тему в сборнике, который затевает он, Хорен, или его ближайшие коллеги.

«Новости спрашиваете, Андрей? Какие новости? — И сам шутит, что их-то новости касаются поведения земной коры много миллионов лет назад. — Сами знаете, какое растяжимое понятие то, как обозначают жгучие новости морские геологи».

Он смеялся, верно, точно так же, как искренно и заразительно случалось это с ним в пору юности. Впрочем, высокий плотный Дирк и сейчас двигался с легкостью и быстротой юношеской, а чуть растрепанные волосы и сдвинутый набок галстук только подчеркивали его непринужденность.

— Но не кажется ли вам, Андрей, потому-то мы и защищены от суеты чуть-чуть больше, чем люди иных профессий? Разве нет? Вы правда считаете, карьеризм, меркантильность могут примешиваться и к деятельности серьезного геоморфолога, геофизика?