После такой интермедии, после шутки-смеха еще сильнее принимает зритель миниатюру с горестной усмешкой, рождающей тревогу, как бы вопрос к самому себе. Кто ж из нас порой не вступает в серьезную схватку? Разве не проходим мы через вероятные и невероятные «дуэли», если только отвечать себе, положа руку на сердце, а не занимаясь некоей имитацией правдивости? Даже, малейшее новшество во взглядах, в работе требует стойкости, и тема единоборства и сегодня захватывает, как, может, она захватывала невесть в какие стародавние времена. А во что обходятся поединки с самим собой, когда разочарования сменяет надежда, едва ты вновь готов довериться жизни.

…Уже накануне нового рейса Андрея опять Шероховы пришли в цирк и почему-то, в зимнюю пору наблюдая на манеже встречу Гибарова с детским воздушным шаром, особенно остро ощутили, как вокруг них возникала атмосфера летнего вечера.

По контрасту с провьюженными московскими улицами, бульварами, с оголенными, осиротевшими деревьями круг арены, казалось, отдавал солнечное тепло, как малая, но благодарная планета, щедро залитая светом.

Тихо наигрывал оркестрик, а на манеже появился Амо. Шел он медленно, немного расслабленный. Чуть пригасили огни, и теперь голубоватый луч сопровождал одинокую фигуру.

Обрывки серпантина свисали с плеч, на черных его волосах лежали крохотные кружочки конфетти, полумаска сползла набок, она едва держалась на одной тесемке. Какие-то бальные мелодийки, смесь их едва долетала до зрителей.

По всему было видно, — Амо возвращался, после бала, усталый и чем-то удрученный. И по тому, как брел он по арене, то оглядываясь, то совершая вокруг себя повороты, будто что-то утратив и разыскивая, можно было догадаться — только-только, видимо, оборвался, может, и мимолетный роман, его же одолевало разочарование и одиночество.

Повертев перед собой уже увядающую большую гвоздику, потом приложив ее к губам, Амо сломал стебель и отбросил цветок далеко от себя, наверное как свидетеля прошедшего наваждения.

И тут возникала встреча, вовсе неожиданная, но, быть может, совсем не случайная, ведь редко кто не таит в себе хоть искорку надежды.

Перед Амо теперь парил большой воздушный шарик, светло-красный, манящий. Он так и эдак ластился к прохожему, то касался темени его, то лба, играл, как зверек или как некий дух дружелюбия. Едва пробудив слабую улыбку надежды на лице Гибарова, он отдалился.

И вдруг Амо убыстрил шаг, — куда только исчезла его расслабленность? Теперь он отправлялся в погоню за надеждой, уже вскинув голову. Ведь сейчас он не один, у него есть партнер: веселый, манящий, чуть нежный и слегка насмешливый, то и дело пускающийся на милые уловки.

На глазах у зрителей происходило одоление одиночества.

Амо вальсировал, слегка лбом прикасаясь к лукаво-легкой головенке шара, мягко скользящего в пространстве, а тот забирал вверх, повыше головы своего нового друга. Догоняя шалуна, Гибаров совершал акробатические броски, будто невзначай поднимался вверх по канату или пробегал отрезок пути по проволоке, невесть откуда появившейся, чтобы ловчее было догнать ему дружка. Музыка меняла ритмы, шаловливая тема переходила в оклик, в легкую лирическую интермедию.

А позади Гибарова возникла широкая фигура осанистого дворника с большой метлой, под стать своему хозяину.

И как раз в момент, когда добрый, будто улыбающийся шар вновь возвращался к Амо, коснувшись его темени, пролетал над головой и ускользал от прикосновения друга, чтобы чуть-чуть поддразнить, дворник, подкараулив новое приближение к Гибарову, поднял метлу и проткнул воздушный шарик.

Услышав громкий всхлип проткнутого шара, Амо мгновенно обернулся и сразу понял все: в момент гибели шар оказался за его спиной, спиной друга, и конечно же был уверен, что он под надежной защитой. Ведь он даже успел коснуться головы Амо, будто погладил его по волосам.

Но дворник все это посчитал презренными нежностями, и они-то окончательно вывели его из себя. Ему совсем не по вкусу пришлись игры человека и шара, да еще в такую пору, когда он, дворник, едва прокричит петух, становится полновластным хозяином улиц и площадей, наводя на них свой порядок. Так он учинил расправу не просто над шаром, над робкой, парящей надеждой Амо.

Мгновение Амо неподвижно рассматривал дворника, но тот, видя угрожающее движение — Гибаров сделал шаг по направлению к нему, потрясая рукой, — отбросил ватник, выпрыгнул из валенок — на арене оказался громадина — атлет. Начался поединок между хрупким, смешноватым Амо и уверенным в себе верзилой.

Поединок этот захватил зрителей. Отовсюду раздавался смех, крики, свист, кто-то топал ногами.

За широкий пояс громадины была заткнута фигурка Арлекина в колпачке и в костюме из цветных ромбов, с личиком Гибарова. Атлет вытащил ее, сунул в лицо Амо, потом схватил его самого за загривок и поднял в воздух одной рукой, а другой, левой, так же вскинул вверх двойника Гибарова — Арлекина.

Отшвырнув противника, — пока Амо отряхивался, как щенок, — атлет театральным жестом, как бы пригласив публику полюбоваться своими действиями, торжеством силы: мол, глядите-ка, демонстративно сломал Арлекина и искореженную куклу отшвырнул далеко, на край манежа.

И вновь атлет стал в позицию, собираясь продолжать борьбу. Окарикатуривая его движения, Амо повторял пассы своего врага, имитировал его победоносные взгляды, вызывая хохот у зрителей, и ловко проскальзывал меж лап атлета. Он изображал и захваты громадины, пока на самом деле не оказался в лапищах противника.

Зал уже давно закидывал Гибарова советами, как лучше обмануть могучего врага. Но тот многократно, несмотря на ловкость и изворотливость Амо, укладывал его на лопатки или же просто перекидывал через себя, как пушинку.

Но вдруг наступил перелом. Гибаров превратился в комок ярости. Ловкий и юркий, он пролетел под рукой атлета, когда тот попытался сделать обхват, и верзила, не соразмерив силу и точку ее приложения, сам ухватил себя за шею, и внезапно эта туша качнулась, потеряла равновесие и рухнула на опилки, а хрупкий герой вспрыгнул на него и протанцевал на побежденном жигу.

…Хотя Андрей вставал раным-рано, в шесть утра, а частенько просыпался и в половине пятого, но в тот вечер после цирка засиделись допоздна. Шерохову жаль было отпускать Амо восвояси, ведь опять предстояла долгая разлука.

— Чудно, сам я странствующий, как все циркачи, а вот ваших отлучек надолго не люблю, — говорил Амо. — Может, оттого, что мы совсем еще не исчерпали запасы своих откровений…

Он пробовал пошутить, не получилось, им обоим и вправду не так уж по душе было это расставание.

— Иной раз кажется — я весь состою из разлук, но Ярослава спорит, говорит — из встреч. Кстати, из ваших радиограммок не многое на расстоянии поддается расшифровке, а письма даже к Наташе приходят изредка. Впрочем, валяю дурака, я ж знаю, как вас гонит в океан новая гипотеза, особа, как посмотрю, она властная. Сама-то и возникла, наверное, в полемике, но жадно требует доказательств причины собственного возникновения. Да, материя у нас, ну, совсем разная, даже несовместимая, а требовательность владеющей нами мысли или там образа сходны.

Амо выспрашивал Андрея, чего тот ждет от нового рейса.

— Ну конечно, — воскликнул он, — я мог и не сомневаться, прежде всего встреча с гигантской подводной горой, само название которой интригует, ваши маршруты над самим Брокеном. Как объемно прощупывание его, сколько ж должен пропахать ваш сейсмопрофилограф по телу горы?!

Постепенно лицо Амо как бы высветлялось. Андрей заметил, каким усталым было оно сперва, сразу после циркового представления, и заботливо осведомился, не очень ли переутомлен Амо.

Гибаров воскликнул:

— Все балуете меня вниманием, а потом и бросите. Каков?! Я у вас распрягаюсь, гуляю на свободе, пощипываю травку, еще гоняю вкусные чаи и, поверьте, тут от всего смурного отхожу напрочь.

И правда, было заметно по жестам его, интонациям, как он успокаивался, отходил от напряжения вечернего поединка с атлетом.