Глядя на Конрада, вспомнилось, как писал еще недавно о нем французский энтомолог Реми Шовен, сам ученый недюжинный.
«Австрийский ученый теперь седеющий великан с лицом Юпитера, но Юпитера улыбающегося, окруженный плеядой преданных ему учеников. Нет ничего более захватывающего, чем соображения о жизни животных, высказываемые Конрадом. В них чувствуется тонкое, вплоть до мельчайших деталей, знакомство с изученными животными…»
И слова-то Шовена вовсе не величальные, как понимал это Андрей и теперь, глядя на удивительного австрийца, вслушиваясь в его искренние, а в какие-то моменты и тревожные интонации.
— Я годами наблюдал жизнь пресноводных в своих аквариумах, и так как среда их обитания часто меняется, они легко приспособляются к этим изменениям, но не таков океанический мир. Тем более необходимо его беречь от загрязнений, от произвола экспертов промышленного, бизнесменовского толка.
Конрад резко говорил о корысти техницизированного общества, угрожающей жизни в океане, его безнравственности. И тут же обрисовал свои приключения — странствия вплавь, тесное соприкосновение с рыбками кораллового мирка.
Для некоторых слушателей, как уловил Шерохов, видя выражение удивления на их лицах, оказалось вовсе неожиданным его тонкое знание образа жизни и взаимоотношений населения океана.
Рассказывал же он об этом увлеченно, в какие-то моменты даже поэтично, притом трезво анализируя то, чему и сам оказался свидетелем, по многу часов плавая среди рыб, обитающих в коралловых рифах во Флоридском заливе.
— Мечта моего детства осуществилась, я был странником в замечательном мире невесомости. Я забывался, и глаз мой как бы дышал. Повсюду вокруг меня сновали рыбы, они то подплывали ко мне с любопытством, то удалялись от меня.
Он, чтобы подойти к решению о защите океана и его населения, снова и снова вел за собой слушателей в ту среду, в какой оно обитало и где открывалась ему вновь и вновь, как чудо и реальность, вся цепь взаимоотношений меж самыми разными видами живых существ и особями одного и того же вида.
После австрийского ученого выступил английский генетик Дарлингтон, вслед за ним Шерохов.
Едва закончилась беседа за круглым столом, к Андрею подошел высокий, плотный, с бородой, сероглазый Конрад и, медленно выговаривая слова, неожиданно по-русски обратился к нему, по-птичьи музыкально перекатывая в гортани свое «р». Он крепко пожал руку Андрея.
— Я хочу попробовать хоть чуть-чуть восстановить скромный запас русских слов, — начал по-русски и продолжал он уже по-английски.
Произнеся эту смешанную фразу до конца, он рассмеялся.
— Будьте снисходительны к моим вкраплениям русского, они просто доставляют мне живейшее удовольствие. Как говорят у вас, я хотел бы «тряхнуть стариной». Но прежде всего скажу: мне очень по душе пришелся ваш реферат. Если вы не против, мы обменяемся работами, чтобы я мог вникнуть в ваши исследования поглубже. Ну, а мои недостатки в произношении таких трудных русских слов, пожалуйста, поясните мне по-английски.
Андрей воскликнул:
— Я очень рад познакомиться с вами! Впрочем, уже много лет казалось мне, будто я близко вас узнал. Но откуда вдруг русские фразы? Вы изучали нашу речь?
— Я сравнительно долго жил у вас.
— Вы?! Когда ж? Я, усердный и давний читатель ваших работ, никогда о том не слыхал, не встречался даже с упоминанием о таких обстоятельствах. — И Андрей высказал несколько догадок.
Конрад предложил ему пройтись по небольшому декоративному саду, окружавшему отель, Шерохов охотно согласился, и они отправились на прогулку.
— Нет, нет, я не турист, времени на это великолепное занятие не имел, могу только завидовать Гумбольдту, он-то покрыл огромные расстояния в девятнадцатом веке как исследователь, собиравший в России уникальные коллекции.
Тогда, много лет назад, я оказался у вас против своих планов и тем более воли.
Он посмеивался, радостно поблескивая светлыми умными глазами, поглядывал на Шерохова доверчиво и в то же время с усмешливостью, будто удивляясь и подтрунивая над собственной внезапной исповедью.
В его походке, движениях была вроде б и сдерживаемая какая-то молодая повадка.
Редкостное совпадение, думал Андрей, интонации доверия в его диалогах с читателем и характером общения вот в этот самый токийский вечер.
Конрад продолжал подмешивать в свою отличную английскую речь русские словечки, и в том не было и тени кокетства, наоборот, скорее желание что-то вернуть из прожитого, видимо оставившего в нем глубокую борозду.
Шерохов невольно дотронулся до локтя Конрада и остановился.
— Неужели вы были у нас в плену?
— Наконец! Наконец! Догадка, верняк! — воскликнул тот с акцентом, делая немыслимые ударения в этом русском словце.
Андрей рассмеялся, услыхав детски торжествующую нотку в голосе своего необыкновенного собеседника. Конрад будто радовался, что его новый знакомый наконец проявил достойную случаю сообразительность.
Однако тут же возникла пауза. Для Андрея смысл ответа оказался все же ошарашивающим. Торопить своими вопросами Конрада он и не осмелился бы. А тот вдруг тоже вроде б и задумался или что-то припомнил, вовсе не простое.
Заговорил все же Андрей:
— В тех редких случаях, когда я встречал людей, чьи произведения прочел еще в детстве или в юношеские годы и проникся почтительностью к ним, я оставался как бы учеником, что ли, таких изыскателей. Среди них и вы. И не совсем просто вообразить себе, что когда я сшибался в воздухе с летающими наци, был я в ту пору молодым парнем, бы уже попали в страшноватый переплет, но…
Конрад мягко перебил:
— Сперва, когда началась война, я продолжал читать свои лекции по психологии в Кенигсберге, потом меня мобилизовали и отправили в тыловой госпиталь невропатологом, ну, а позже, видимо, возникло желание бросить меня в самое пекло, очутился я на Восточном фронте врачом-хирургом, моя совесть…
Тут пришел черед Андрея как бы на полуслове прервать собеседника.
— В вашей совести кто б посмел усомниться?! — И как-то вроде б робко ступая словом, он все же спросил: — А где вы очутились в плену, и, должно быть, уже в период нашего наступления.
Конрад остановился, разглядывая причудливый уголок сада: вокруг невысокого кустарника искусно уложенные камни разных оттенков и величины создавали свой ритм, тут решительно и умело природе помогала рука искусного садовника.
— Да я не убивал, наоборот, пробовал воскрешать, — Конрад развел руками. — А в плен попал в июне 1944 года под Витебском, в Белоруссии.
Он ни словом не обмолвился, каково ему пришлось тогда.
— Упорно, в любых обстоятельствах я пытался, да и продолжал исследовать. Сосредоточивался на своем «деле», — он произнес по-русски это слово. — Хотя, одетый во вражескую форму, я, естественно, вызывал неприязнь у всех от мала до велика. Но случалось — испытывал минуты радости. Такими счастливыми для меня были встречи с деревенской ребятней — мальчишки носились по окрестностям деревень в обществе полюбившихся им дворняг.
Они продолжали прогулку. Конрад, будто и забыв о своих мытарствах военной поры, с явным душевным пристрастием припоминал те промелькнувшие перед ним сценки, где действовали средь разора и нехваток дружеские связи меж детьми и их четвероногими друзьями.
— Еще обыватель опасается, как бы собака не причинила вреда маленькому ребенку, не подозревая другой опасности: собака, спуская детям слишком многое, может приучить их к грубости и неумению замечать чужую боль. Но сами-то собаки, избегая назойливости, невольно подсказывают своим поведением, как следует себя вести. Потому дети, хотя бы немного тактичные от природы, еще в очень раннем возрасте привыкают считаться с другими. Вот в Белоруссии почти в любой деревне я видел смешанную компанию мальчишек и собак, белоголовых карапузов пяти — семи лет и разнообразных дворняжек. Собаки нисколько не боялись мальчуганов, а, наоборот, питали к ним глубочайшее доверие. И это позволяло узнать многое о характере и наклонностях малышей.
