Получившие большие права предприятия поднимали цены на свою продукцию, а коммерческие банки (их было создано свыше тысячи) бесконтрольно обналичивали деньги, выводили их из-под государственного контроля. Через коммерческие банки ежегодно «отмывалось» 70—90 миллиардов рублей. Через них «теневая» экономика, где тогда работало около 15 миллионов человек, получила возможность быстро легализовать доходы.

После разрушения СССР на 1 января 1992 года на личных счетах россиян во Внешэкономбанке было 433,8 миллиона долларов^{435}. Обладатели этих счетов и стали во время приватизации основными претендентами на государственную собственность.

На заседании Политбюро 29 января 1990 года председатель правительства Н.И. Рыжков сказал, что в Верховном Совете действуют лоббисты «теневой экономики», «Собчак и прочие хорошо говорящие», и заявил, что переток денег из безналичного расчета в наличный «создает мощную инфляцию»^{436}.

Однако Рыжков был прав только отчасти. К власти рвалось новое поколение образованных людей, не желавшее воспринимать черно-белую картину мира, свойственную для политического зрения выпускников первых советских вузов 30-х годов. Можно сказать, сталинская модернизация и культурная революция породили поколение реформаторов, которые благодаря ошибкам властей превратились в могильщиков СССР.

Шахтерские забастовки 1989 года поставили советское руководство в безвыходное положение: рабочие потребовали кардинального улучшения снабжения товарами, но власть могла только поднять заработную плату, что еще больше разгоняло инфляцию и обостряло проблему дефицита.

На заседании Политбюро 16 февраля 1989 года председатель правительства СССР Н.И. Рыжков отметил, что превышение расходов над доходами составило 133 миллиарда рублей. Эмиссия в 1988 году достигла 11 миллиардов — «больше, чем в любой другой год после войны». На пленуме ЦК КПСС в сентябре 1989 года министр внутренних дел СССР В. Бакатин заявил, что за восемь месяцев текущего года «совершено полтора миллиона преступлений. 240 тысяч — тяжелых. Рост на 40% — беспрецедентно»^{437}.

Однако будет серьезной ошибкой считать, что внутриэкономические проблемы и финансовые и нефтяные диверсии директора ЦРУ Колби стали главной причиной саморазрушения Советского Союза. Дело в другом. Надо полностью согласиться с академиком Г.А. Арбатовым, который в послесловии к книге Киссинджера писал: «Киссинджер обстоятельно и во многом справедливо пишет в своей книге о перенапряжении советского строя, советского общества. Логика его такова — достигнув предела, это перенапряжение привело к коллапсу, к катастрофе. Я согласен с тезисом о перенапряжении и даже о переоценке лидерами СССР своих сил. Но автор книги либо игнорирует, либо не понимает тот факт, что вся система в силу исторических обстоятельств была построена для функционирования в чрезвычайных обстоятельствах, в условиях перенапряжения. И здесь она действовала весьма эффективно — свидетельство тому послереволюционное восстановление России, Вторая мировая война, послевоенное возрождение и “холодная война”. Главной опасностью для тоталитарного режима, созданного Сталиным и существовавшего по инерции после него (а кое-что не умерло и сегодня), является исчезновение чрезвычайности, нормализация, нормальная жизнь»^{438}.

Такова была печальная картина советской действительности во второй половине 1980-х годов. Несмотря на то, что Андрей Андреевич оставался членом Политбюро и с июня 1985 года стал председателем Президиума Верховного Совета СССР, то есть конституционным главой СССР, он все заметнее и заметнее отставлялся новой командой от реальных дел. Вместо предполагаемых кандидатов на пост министра иностранных дел Корниенко, Добрынина или Червоненко Горбачев назначил Эдуарда Шеварднадзе, бывшего первого секретаря ЦК Компартии Грузии, человека, не имевшего никакого отношения к дипломатии и не знавшего ни одного иностранного языка. На вполне понятные сомнения самого Шеварднадзе Горбачев заявил ему: «Нет опыта? А может, это и хорошо, что нет? Нашей внешней политике нужны свежесть взгляда, смелость, динамизм, новаторские подходы… У меня нет сомнения в правильности выбора»^{439}.

Посол Добрынин вспоминал: «Уход Громыко с поста министра иностранных дел, который он занимал почти 30 лет, по существу знаменовал собой окончание целой эпохи в советской внешней политике и дипломатии. Громыко был убежден по-своему в правильности этой политики и проявлял незаурядное упорство, талант и немалые профессиональные качества в ее осуществлении. Он был инициатором многих наших внешнеполитических шагов, в том числе в области ограничения вооружений. Главным для него была защита национальных интересов, как он их понимал, и в первую очередь твердое отстаивание завоеваний после тяжелой войны с фашистской Германией… Вместе с тем Громыко не был сторонником ненужных и опасных конфронтации, особенно с США. Он настойчиво боролся против угрозы новой войны, особенно ядерной, за заключение соглашения по ограничению вооружений. Это, впрочем, не мешало ему быть видным советским “рыцарем” “холодной войны”, особенно когда он считал, что нашим интересам угрожает империализм. Он был идейным коммунистом и верил в конечную победу идеалов коммунизма»^{440}.

Громыко воспринял назначение Шеварднадзе болезненно, как свидетельство непонимания Горбачевым внешнеполитической ситуации, но продолжал поддерживать его.

Андрей Андреевич считал, что надо продолжить переговоры по разоружению, причем так, чтобы «американцы вели с нами дела честно без обычных своих увязок нерешенных проблем с нашими внутренними делами». Он говорил сыну, что «отучил их от этого». И уточнял: «Такая политика, не подкрепленная учетом взаимных интересов, компромиссами, уважением наших социалистических ценностей, обречена»^{441}.

О Рейгане Громыко отзывался, как о «приятном в личном плане человеке» и считал, что встреча Горбачева с президентом может улучшить межгосударственные отношения. Правда, не обольщался, как можно подумать. За «приятным человеком» стояла грозная сила, Громыко это знал.

Показательно, что накануне встречи с Андреем Андреевичем в сентябре 1984 года Рейган чувствовал себя неуютно, а после — испытывал заметное облегчение и даже пошутил, что вести дискуссию с Громыко намного труднее, чем с кандидатом на президентский пост от демократической партии Мондейлом.

В этот период «раннего Горбачева» Громыко многое советовал молодому лидеру, один из его советов можно было бы высечь на скрижалях: «Мое твердое правило — не считать словесные обещания гарантией нашей безопасности»^{442}.

Однако Михаил Сергеевич не очень нуждался в его подсказках и по вполне понятным причинам, диктуемым проблемами в экономике и морально-политическими ожиданиями общества, рванул с места в карьер. Уже в апреле 1985 года он предложил мораторий на размещение ракет средней дальности в Европе и сокращение на 25 процентов стратегических ядерных сил, при условии, что США откажутся от СОИ. Программа «звездных войн», еще даже не разработанная, становилась реальным оружием Вашингтона, возвращавшим Москву в тревожные времена, когда США монопольно обладали атомной бомбой.

Добавим, что в рамках проекта СОИ 10 июня 1984 года экспериментальная ракета-перехватчик на 150-километровой высоте уничтожила боеголовку межконтинентальной ракеты. Этот, казалось бы, огромный успех американского ВПК был обеспечен размещенным на ракете-цели радиомаяком, который гарантировал попадание, то есть испытания были фальсифицированы ради получения в конгрессе США соответствующего финансирования программы и для дезинформации СССР, чтобы заставить его пойти на колоссальные расходы. Однако советской военной разведке удалось зафиксировать все особенности испытаний^{443}.