И вот тут произошло очень важное событие — поворот в головах правящего бургомистра Западного Берлина социал-демократа Вилли Брандта и его ближайшего сотрудника, руководителя пресс-службы сената Эгона Бара. Они решили, что лобовое противостояние с Советским Союзом бесперспективно и опасно, что надо действовать по-другому.

Тогдашний сотрудник советского посольства и впоследствии посол СССР в ФРГ Юрий Квицинский увидел в изменившейся стратегии большую опасность, «завернутую» в привлекательные обертки.

Новый план «состоял в том, чтобы перейти от политики конфронтации к политике все более широкого сотрудничества с социалистическими странами. В результате такого сотрудничества и все более расширяющегося общения населения с обеих сторон в странах социалистического лагеря должны были со временем возникнуть такие материальные и духовные запросы населения, которые правящие там режимы в силу своего характера не смогут удовлетворять. Это будет создавать, считал Бар, все более нарастающее внутреннее давление на правящие коммунистические партии. Конечная цель, по Бару, — заставить правящие коммунистические партии своими собственными руками начать демонтаж своих режимов. С помощью военной силы вопрос ликвидации социализма в Восточной Европе не поддавался решению. Его следовало решать с помощью баровской политики “поворота путем сближения”. Она, кстати, гениально корреспондировала нашим призывам к мирному существованию и мирному соревнованию с Западом. Бар как бы шел нам навстречу с распростертыми объятьями.

Надо признать, что он далеко смотрел. Опасность его замыслов тогда мало кто понял. Что за чушь, говорили у нас, КПСС сама будет демонтировать свою власть? Да не будет такого никогда в жизни. К тому же замыслы Бара в штыки встретили тогда ХДС и все окружение Аденауэра»^{206}.

Насколько проработанным был план, трудно судить. Если уподобить дипломатию поединку гроссмейстеров (что вполне сравнимо по напряжению мысли и расчету многих вариантов), то, пожалуй, невозможно предвидеть финал любого, даже гениального плана. Вполне допустимо, что никакого плана на самом деле не существовало, а была стратегическая программа, нечто похожее на стратегическую «Операцию Лиотэ», нацеленную на выявление и использование трудностей и уязвимых мест Она — этот шедевр «холодной войны» — получила имя французского генерала Луи Юбера Лиотэ, командовавшего колониальными войсками в Марокко; во время одного из мучительных переходов под палящим солнцем он отдал приказание засадить края дороги деревьями и на ответ, что деревья вырастут только через пятьдесят лет, скомандовал: тогда их надо сажать прямо сейчас!

Понятно, почему план тайных операций британской разведки МИ-6 против Советского Союза получил имя французского генерала?

Однако Брандт и Бар не имели отношения к спецслужбам, они действовали, исходя из собственного видения будущего, и то, что оно совпало с представлениями других планировщиков, свидетельствует только об одном — несмотря на грозные вооруженные силы, внутреннее положение СССР оценивалось Западом как нестабильное.

22 октября 1961 года Хрущев пригласил Громыко с несколькими сотрудниками в Кремль. Там уже были военные, министр обороны Малиновский и маршал Конев. Хрущев сообщил, что американцы собрались «пройтись танками по пограничным сооружениям ГДР», а в ответ в ГДР командируется Конев, наделенный широкими полномочиями. Если американцы выведут танки и начнут давить пограничные заслоны, то советские танки откроют по ним огонь. Задача Громыко — довести до американцев решимость советского руководства не останавливаться даже перед угрозой прямого военного противостояния.

При этом, как мы уже говорили, у обеих сторон не было никакого желания начинать войну из-за Западного Берлина. Не было, но логика глядящих друг на друга сквозь артиллерийские прицелы воинских группировок толкала к столкновению.

Громыко сумел остановить войну: было договорено с американцами, что танки поочередно начнут пятиться от роковой черты — каждая сторона отступит и наблюдает, делает ли это другая. Так и отвалились друг от друга, перепугав полмира.

В декабре того же года Аденауэру было направлено конфиденциальное письмо, в котором впервые в советской дипломатической практике высказывалась необходимость двигаться к общим человеческим целям, заменить военное соперничество экономическим соревнованием двух систем, отказаться от применения силы. (Авторство документа, одобренного Громыко и Хрущевым, принадлежало руководителю 3-го Европейского отдела советского МИД В. Фалину, который предвосхитил реалии горбачевской внешней политики.)

Как мы вскоре увидим, стратегия западногерманских социал-демократов станет успешно осуществляться при поддержке высших руководителей СССР, которые, правда, не ставили, конечно, перед собой задач ослабления своего государства. Громыко же далеко не сразу уступит давлению своих коллег, среди которых были Брежнев и Андропов.

Именно на германском вопросе споткнется Кремль, если говорить о внешнеполитических обстоятельствах разрушения Советского Союза. Потом будут и другие вопросы, но план Бара — это был решающий момент.

Тут германский вопрос вдруг получил новую окраску, ибо начался еще один кризис — Кубинский (Карибский). Ему предшествовали многие события, в результате которых начала складываться новая мировая реальность, а также усиливаться антихрущевские настроения в политической элите Советского Союза.

20 февраля 1962 года в Пентагоне был утвержден «кубинский проект», согласно которому в октябре того же года должен был свергнут режим Кастро, для чего предусматривалось использование американских вооруженных сил. Конгресс США разрешил президенту предпринимать военные действия против Кубы, если это потребуется «для защиты американских интересов».

В феврале 1962 года началось массированное развертывание на Кубе советской военной помощи. Хрущев считал, что «отдать» Кубу — «это был бы большой удар по марксистско-ленинскому учению, и это отбросит нас от латиноамериканских стран, понизит наш престиж». Ответственность за это поражение легла бы на него.

На кубинскую тревогу накладывалась еще одна. До 1962 года Хрущев постоянно заявлял об успехах в ракетостроении, о массовом производстве в СССР межконтинентальных ядерных ракет, однако на самом деле США к началу Кубинского кризиса уже имели значительное превосходство в этой сфере.

«В феврале 1962-го Макнамара сообщил сенатскому Комитету по международным отношениям, что “в случае масштабного ядерного конфликта США обладают серьезным преимуществом”, а месяц спустя президент отверг устоявшееся мнение, что “США ни за что не нанесут ядерный удар первыми… Хрущеву следует знать: если будут затронуты наши жизненные интересы, мы можем проявить инициативу”»^{207}.

По данным Международного института по исследованию проблем мира в Стокгольме (Stokcholm International Peace Research Institute — SIPRI), в 1959 году стратегические вооружения США и СССР соотносились: по носителям ядерного оружия как 1551 к 108; по количеству ядерных зарядов на них как 2496 к 283, соответственно. Причем американские ядерные средства передового базирования — авиация и ракеты — в Европе и на кораблях, достигающие территории Советского Союза, SIPRI в расчет не брал. СССР же такими средствами не обладал.

Здесь необходимо сказать о наставлении Громыко, которое он дал в марте 1962 года новому послу в США Анатолию Добрынину: «Единственный личный совет, который я хотел бы высказать, заключается в том, чтобы вы не торопились давать каких-либо скороспелых оценок по тем или иным действиям американской администрации, даже если внешне они и могли носить какой-то сенсационный характер»^{208}.